Еврейское счастье Арона-сапожника. Сапоги для Парада Победы - [23]

— Цюндхельцер, битте, шнель, шнель.

Я сразу понял, говорю:

— Просит спички.

Мой сосед приподнялся, достал из кармана коробок и протянул немцу:

— Битте, майн комараден!

Немец взял коробок, махнул рукой и побежал догонять своих.

Вот какие чудеса бывают на войне.

Или еще. Последний день войны, 6 или 7 мая 1945 года. Под Веймаром. Это городок такой. Я иду вдоль одноэтажных домиков. Иду в центр. Думаю найти там сапожную мастерскую, раздобыть хороший хром. И вижу на углу двух чистеньких немецких улиц трое наших солдат, все — казахи, основательно мутузят немца. То есть, избивают его. И при этом кричат:

— Снимай часы, фашистская морда. Снимай, сука, а то убьем.

Немец же вяло сопротивляется, но при этом кричит:

— Наин, найн, битте, не надо, это подарок моей мамы. Ду ферштейн! Моей мамы! Майн мутти.

Я хотел было вмешаться, но при словах «подарок моей мамы» сказал, проходя дальше:

— Врежьте ему, хлопцы, покрепче. Чтобы уважал желание советского солдата.

Советский солдат казахской национальности таки врезал. И часы отнял. И еще под финал каждый дал немцу пинка под зад. Немец оправился, встал, отошел на какое-то расстояние и, размазывая по лицу слезы и кровь, вдруг закричал, обращаясь к своим обидчикам-солдатам казахам Красной Армии:

— Вы, евреи, что думаете, выиграли войну? Как бы! У фюрера новое оружие — вам, евреям, всем конец будет, ясно! Гады, мерзавцы, отдайте часы, отдайте.

И только увидев, что один из казахов снимает автомат, бросился бежать и исчез за углом.

* * *

Эх, сколько историй. И с каждым из нас. Даже если солдат — сапожник. Вот так подошла победа. А за ней и решение начальства, кого, куда, когда и зачем.

Глава XIII Мой лучший друг

Меня демобилизовали первым, а моего друга, ефрейтора Ваню Ткача перевели в Приморскую армию, ибо надвигалась еще и японская эпопея.

В армии тебе может повезти во многих случаях. Например, ежели ты окажешься при кухне.

Или при складе, желательно — вещевом. Или писарем, тоже неплохо. Но главное везение, ежели встретишь ты солдата, такого же, что и ты, и поймешь: это друг. Настоящий, без фальши, без поисков выгоды — друг. Он уж истинно в беде не бросит и не побоится защитить. В любой ситуации. Ему можно все рассказать. Все — выслушать. Полить командиров. Обсудить женский пол. И тому подобное. Что говорить — друг в армии уже 50 % успеха. То есть, что останешься жив. Такой друг у меня был с 1942 по 1946 год — Ваня Ткач.

Мы вместе прошли отступление, разгром, бегство. Вместе стояли в обороне и стояли насмерть. Вместе шли вначале по Польше, а затем — по Германии.

Ваня — из беспризорников. Но родители были поляками. Дальше история не очень понятная, но в результате Ваня оказался в детприемнике Омской области. Откуда бежал. Был возвращен. Мыкался, пока не попал в армию. Стал техником по связи. А в армии, как мы знаем, основное условие — связь.

Он мне много чего порассказывал за детский дом. Какие там нравы. Как у воспитателей, так и у «контингента». Ругал и проклинал — боюсь даже имя назвать кого — за очередной раздел Польши. За погибших абсолютно ни за что польских служащих и военных. Тех, которые не воевали против Красной Армии и добровольно пошли в плен. И погибли лютой смертью в Катынском лесу.

Я все это узнавал впервые и было мне горько за всех моих, погибших вовсе уже ни за что. За какие-то пошлые теории неудавшегося маляра, ефрейтора, ввергшего свою страну в пекло и надолго разрушившего жизнь всей Германии. Они, немцы, до сих пор расплачиваются за участие в осуществлении идей бесноватого. Расплачиваются в прямом смысле слова. Хотя все за фюрера в свое время были.

Я рассказывал Ивану за еврейские местечки, овраги в тумане, за соловьев. О нашем бизнесе по подошвам, набойкам и изготовлению сапог из шевро.

Спорили иногда о преимуществах той или иной религии. Ивану было легче — он знал только то, что учил в детдоме — октябренок, пионер, комсомол. Он мне рассказывал, все это была большая профанация. А на деле пацаны курили, обижали и угнетали малолеток, ненавидели воспитателей, занимались воровством и онанизмом. Воровством — чаще.

— Знаешь, Арон, — говорил Иван, — я даже здесь, при штабе, еле сдерживаюсь, чтобы не «дернуть» фонарик, или зажигалку, или нож перочинный. А уж ежели немецкий, да «Золинген», то вяжи меня, терплю из последних сил.

В общем, был Иван для меня огромной отдушиной. И не отходил от меня после того, как узнал о гибели моих.

Нет, каждому бы таких друзей. И грустно мне было расставаться.

Меня в 1946 году демобилизовали, а Ваню отправили на Дальний Восток. Но мы решили не терять друг друга. Условились, пока нет адресов, писать одной медсестричке, подруге Ивана, живущей в Москве постоянно.

Глава XIV Открытка

Вот и закончилась эта бойня. Что унесла у меня самое дорогое — мою семью. Уже почти пять лет мне не с кем говорить на моем родном «мамелелошн»[47].

Идет дембель. Я сразу вижу таких, как я. Которых никто не ждет. Они не собирают по домам немецкие трофеи, не суетятся. И блеска нет в глазах. Никто не ждет. А ехать куда-то надобно. Вот и выписывают проездной, кто до Омска, кто до Златоуста или Челябы.

Один ефрейтор проходил мимо меня, когда я махорку смолил, и так, походя, молвил: