Это вечное стихотворенье... - [50]

Я их тихо закрыл и обрел тишину…

У тебя же глаза и наутро светились.

Разве можно так долго смотреть на луну!

1990

«Мой Лихославль сгорел дотла…»

Мой Лихославль сгорел дотла.

Ушла во прах дорога к дому.

Нет даже черного дупла,

А в нем письма к себе, седому.

Но только зренье напряги,

Сад закачается гневливо,

Засеребрится — вопреки,

Наперекор и прихотливо.

Как сам захочет, через край

Листву выбрасывая, тополь

Вскипит — беги и подбирай

Его серебряную опаль.

Мой Лихославль сгорел дотла.

А я устал бродить по свету.

Глядит икона из угла,

Которого давно уж нету.

Повисла в воздухе, глядит,

Мерцая золотым окладом…

И я не знаю, кто стоит.

Невидимый, со мною рядом.

1990

«Там вечера фиалкового цвета…»

Ирине Одоевцевой

Там вечера фиалкового цвета,

Там все не выговаривают «эр».

А если выговаривают, это —

Как рок, как рокот; в песне, например.

Теперь вы с вашим выговором странным

На берегах, где эти «эр» и «эль»

Звучат, как встарь, звучаньем первозданным,

Как Летний сад, как русская метель.

С ветвей над белой статуей во мраке

Роняет иней ворон вечных лет.

Он неспроста в почти блестящем фраке

И что-то вам скандирует вослед.

Он глаз косит, задумавшись: с отрадой

Или с досадой слушают его?..

Я прохожу в то время за оградой

И этого не вижу ничего.

1990, июль

«Я в ужасе бегу от жизни…»

Я в ужасе бегу от жизни

И тихо возвращаюсь к ней.

На цыпочках. Из-за угла

Выглядываю; как там слизни?

Еще ползут стезей своей?

Все так же ль бабочку игла

Подкарауливает тонко?

Иль махаон, подобно мне,

С глазами умного ребенка,

Листа шершавую изнанку

Предпочитая спозаранку,

Застыл в тени и тишине?

А над лужайкой виснет чад

И ветки так растрепыхались,

Как будто множеством зеркалец

Играют дети и молчат.

И все мерещится мне палец

У чьих-то губ… Они кричат?

Я в ужасе бегу от жизни,

И страшно мне, что я живой,

Что мертвый тополь в укоризне

Еще качает головой.

1990

«Сколько желтых листов! Это осень?..»

Сколько желтых листов! Это осень?

И на улице, и в кабинете

У меня эта желтая осыпь

Листьев — в воздухе и на паркете.

На полу. И на улице тоже,

Только там их никто не сгребает.

Я же, здесь, ничего не итожа,

Вижу, сколько страниц погибает.

И погибло уже, без ухода.

Пылью легкие мне заложило.

Эта пыль — сорок пятого года.

Эта пудра, она отслужила.

А вот эта — из сорок шестого,

Как внедренная ревтрибуналом

Против чистого русского слова,

Русским же Беломорским каналом

Перекинутая из былого…

В настоящее… В новые были…

Сколько желтых листов.

Сколько пыли. Сколько праха,

   Победы и Краха…

1990

«Муки знаменитого поэта…»

Муки знаменитого поэта,

Как прилюдно ни был бы затравлен,

Это все-таки одно…

Есть другое — в глухомани где-то

Человек унижен и ославлен,

А затем и вовсе обесправлен.

И никто о нем не знает… Но

В час ночной, когда, невзвидя света,

Книжку он читает, нем и тих,

Муки знаменитого поэта

Для него больнее мук своих.

А поэт подъемлет тост. Он в Риме.

Всех несчастней и непримиримей.

1990

«Мне страшно, что жизнь прожита…»

Мне страшно, что жизнь прожита,

Что смерть — это значит домой,

Что снова трясет нищета

На грязных вокзалах сумой.

Что родина — это слеза,

Что мать — это холм без креста,

Что вор, закативши глаза,

Гнусит: мир спасет красота.

А в целом… Да что говорить!

Всего мне страшнее сейчас,

Что я не могу сотворить

Из прошлого будущий час.

1991

«Боже, сколько на сердце зарубок!..»

Боже, сколько на сердце зарубок!

Это ж мука сплошная…

Не от туфелек, ног, не от юбок

Эта грусть ледяная.

Не от губ, не от пористых губок,

Грим со скул удалявших

Так красиво… О, сколько зарубок

Не от тех, утолявших!..

Как на притолоке, возле шубок,

Возле шуб, возле эха —

Боже, сколько на сердце зарубок

От проклятого Века!

1991, октябрь

«Боже мой, как хочется прочесть…»

Боже мой, как хочется прочесть

Улицу, булыжник, шелест ветки

И узнать, о чем же наконец

Мне они стараются сказать

Столько лет в дождливые часы.

Вот я, после дождичка, в четверг,

Говорите же, шепчите…

      — Ладно, —

Ветка бьет по рукаву. — Замри! —

(Град воды окатывает шляпу).

Видишь эти точки и тире

У березы на сырой коре?

Ты же сам для нас

   как иероглиф.

«Я не был в Иерусалиме…»

Феликсу Дектору

Я не был в Иерусалиме

И вовсе, может быть, не буду,

Но снится мне: я в том Заливе,

Где люди поклонились Чуду.

Там, на водах, следы синели,

И Он кормил пятью хлебами

Людей, как птиц, что налетели,

Крича, как чайки, над песками.

Я в стороне стоял. Я замер.

И мне сквозь годы волн и бредней

Сказал Он чистыми глазами:

«Возьми кусочек. Он последний».

Я помню зной, сухую руку,

Следы, что таяли, не тая…

Потом мне снилась только мука,

Им наяву пережитая…

Был сон еще: я верил в Бога

И разуверился однажды.

И пролегла моя дорога

Полями голода и жажды.

Но, причащаясь молча телу

И крови жертвенной Господней,

Любому кланяясь уделу,

Я сердцем сыт и всех свободней.

Я не был в Иерусалиме

И вовсе, может быть, не буду.

Но Купины неопалимей

Мой сон, что я свидетель Чуду.

1992, январь

Осенние листья

Невыносимое лето,

Серая, серая муть…

Призрачна, полуодета,

Падает осень на грудь.

И ее так обнимаешь,

Как невозможно обнять.

Кажется — не понимаешь.

Кажется — и не понять.

Руки в рояль окунала,

Взбрасывала, и опять

Кажется — не понимала.

Кажется — и не понять.

Кажется, о Марианна,

В этом последнем тангó

Сны, как руины Руана,

А не романа Гюго.