Это вечное стихотворенье... - [29]

Сегодня всю ночь бушевала в окне гроза.

Взлетали раскаты зенитных орудий грома.

Трещали деревья. Я вслушивался в голоса

Природы, заставшей меня одного дома.

Зеленую лампочку я на краю стола

Зажег. Распахнулась тетрадь на странице белой.

Покуда с окном я возился, гроза ушла.

Но шумно пахнуло травой и округой целой.

И тут объявилась гонимая мной строка.

(Прощанье с двором. И с подъездом. Как с целым

светом.)

И тут я заметил, как все-таки жду звонка,

Хочу, чтобы мне запретили писать об этом.

1976

«Какая маленькая ты у нас, Москва!..»

Какая маленькая ты у нас, Москва!

Великий город на планете.

Здесь ни при чем какие-то слова

Про те твои заслуги или эти…

Какая маленькая ты у нас, Москва!

Среди высоких белоснежных башен

Стоишь, домами старыми кренясь,

Стоишь и будешь так стоять, крепясь.

Тебе их рост младенческий не страшен.

Такая маленькая ты у нас!

Глядишь на дом — исчезнуть он готов,

Как отслужив свое тепло и действо, —

Тебя, праматерь русских городов,

Мы бережем, как девочку семейство.

Мы бережем теперь. Не берегли

Тогда, когда пленительные храмы

Во имя отчей будущей земли

Среди великой всероссийской драмы

Взлетали к небу в громе и в пыли.

Есть объясненье. Но зачем тебе,

Все пережившей, это объясненье?

Взрываем дом, который так себе,

И восстанавливаем этот дом

Не сразу же, конечно, а потом,

Когда у Лермонтова день рожденья.

Большой подарок…

Вкус его отведав,

Проехал мимо дома Грибоедов

(Ах, знать бы, Пушкин, многое заране!),

За голову схватись, как в Тегеране.

Какая маленькая ты у нас, Москва!

Арбат, Садовая, Замоскворечье…

То расцветает, то летит листва

Под башнями большого мастерства,

Есть вечность в ней, и правые права,

И украшенья, и увечья.

1976

«На душе легко и снежно…»

На душе легко и снежно.

Никого там нет,

Кто бы грубо или нежно

Свой оставил след…

Ни чириканья, ни лая

Не слыхать уже.

Только улица былая

На моей душе.

Это белая дорога,

Позабытый путь,

Где домов уже немного.

Только повернуть…

Чей-то взгляд во мне утонет.

Загремит кольцо.

Заболит вот этот домик,

Защемит крыльцо.

1976

«…И освобожденный от женщины мир…»

…И освобожденный от женщины мир

Открыл удивительный лик,

Все ветки и листья свои распрямил

И к сердцу открыто приник.

Теперь уж не ею дома и дворы,

А только самими собой

Глядели, мерцали, как могут миры

Мерцать на дороге любой.

И шел я один сквозь дома и траву,

Желая уйти, избежать,

От страшного, нежного крика «Ау!»

В отчаянье уши зажать.

1976

«Бродя и гадая…»

Бродя и гадая

О блоковской Даме,

Опять опоздал я.

Пешком так пешком.

Последний трамвай,

Отшумев проводами,

Ушел, закачался

Вдали фонарем.

Мерцает булыжник.

Ни звука,

Ни слова.

Спокойные липы шумят.

А во мне

Уж целая повесть

Родиться готова

О чьих-то шагах

И о ждущем окне…

Не знал я, подумав:

«Трамвай?

Пусть уходит», —

Что здесь я пройду еще,

Как в забытьи,

В восторге,

Что это со мной происходит,

Что мне изменили,

Что слезы — мои.

1976

«Я не хочу дружить со стариками…»

Я не хочу дружить со стариками,

Которые — ровесники мои,

Что любят безмозольными руками

Считать мозоли некие свои.

Ведь я же знаю: не было мозолей,

А был один блистательный порыв

Пройти, прорваться без особых болей

В ряд окулярных лиц, плотин и нив.

Теперь они отечески печально

Рассказывают очень молодым

Тепло, железно, устно и печатно,

Как было трудно нам —

   считайте, им.

Но я люблю дружить со стариками,

Которые не хвастаются тем,

Что рыли землю, а искали камень,

Хоть не умели сочинять поэм.

Сквозь все прошли… И, слушая рассказы,

Внимая им, улыбчиво седым,

Я чувствую себя почти что сразу,

Как и они, таким же молодым.

Ведь эту жизнь не чувствуя как тему,

Чужой медалью густо не звеня,

Они такую сделали поэму,

Которая всегда вокруг меня.

1976

«Сухие, чистые морозы…»

Сухие, чистые морозы.

Утоптанный, глубокий хруст.

Поэзия, вершина прозы, —

Пар, отлетающий от уст.

Ты, оказавшаяся вестью,

Что будет жизнь еще одна,

И неподвижные созвездья,

И движущаяся луна.

Что, не без мысли,

   не без фронды,

Глядит, венцом обведена,

Загадочнее Джиоконды —

Нерукотворная луна.

И, провожая неотступно

И примораживая взгляд,

Она все так же недоступна,

Как тыщу лет тому назад.

1976

«У меня осталось только Божье время…»

У меня осталось только Божье время,

Своего — на что попало — больше нет.

Я люблю тебя, несказáнное бремя

Прожитых и некончающихся лет.

Сколько улиц исчезает, сколько страсти —

У оттаявшего в памяти следа…

Если б знала ты, какое это счастье —

Невозможность, невозвратность, никогда.

1976

«Несостоявшаяся жизнь! Надежда!..»

Несостоявшаяся жизнь! Надежда!

Едва вспорхнув, упавшая листва.

Меняются дома. Меняется одежда.

Но все равно — любовь. И все равно — Москва!

Могу пересчитать все улицы по пальцам,

Где было — не было. Вот угол, вот карниз.

Ступеньки в доме том собачьим вальсом

Отбарабанивались вверх и вниз.

Когда я вижу их подъем двоякий,

Грущу, как будто годы отстрадал.

А было только то, что в полумраке

Я избран был, но я не угадал.

А вот еще грустней. Как маленький пустырь

Краеугольный след разрушенного дома.

Лишь купы галок шумно и весомо

Мне говорят, что рядом монастырь.

Несостоявшаяся жизнь! В надежде,

Что там одни мы будем — между дел, —

Сказала: поглядим, что было прежде.

А я войти туда не захотел.

Когда мой старший друг,

Покачивая ветку

На кладбище, где брат его лежал,