Это вечное стихотворенье... - [28]

Тогда, когда и ясно, и туманно

Стояла тишь осенних паутин,

Совсем зеленую нашли мы ветку.

Таков пейзаж на годы, Марианна,

Что и в Варшаве, и у нас не странно,

Когда в Москве

   и ты, и я, и мы…

И осень и весна среди зимы.

1975

«В первые солнца мои…»

В первые солнца мои,

В самые первые ночи

Иволги и соловьи

Пели намного короче.

Но, как часы на суку

Или лесная церквушка,

Долго, так долго «ку-ку»

Нам говорила кукушка.

Кажется вечной она,

Эта незримая птица…

Я и теперь дотемна

Слушал бы, если случится.

В дымке зеленых ветвей,

В рощах — все дальше и дольше…

Но чем кукушка скупей,

Тем соловьев у нас больше.

Я удивляюсь тому,

Как эти зелень и жемчуг —

Что обещая? — во тьму

И громыхают, и шепчут!

А воробей на окне,

Все принимающий числа,

Так и чирикает — вне

Определенного смысла.

1976

«Пусть я довольствовался малым…»

Пусть я довольствовался малым:

Надземным небом и самой

Подверженной боям,

   и шквалам,

И снам,

   и радугам землей, —

Из глубины, из бесконечной

Сердечной, тайной глубины,

Глаза задумчивости вечной

На Млечный Путь устремлены.

1976

«У меня исчезают стихи…»

У меня исчезают стихи,

Не записанные на бумагу.

Так деревьев редеют верхи

Ранней осенью мало-помалу.

Так, непойманная, в перелет

Растворяется в воздухе птица…

У меня есть исчезнувший год.

Неужели он не возвратится?

Это так.

   Но когда я встречал

Тот непрожитый год

   рядом с нею,

Я надежду одну загадал,

А теперь разгадать не умею.

У деревьев редеют верхи.

Снег является мало-помалу.

У меня исчезают стихи,

Не записанные на бумагу.

1976

Галки

С ветвей, махнув морозным пухом,

Сорвался гомон и ушел…

Как будто кто над самым ухом

Рванул бумагу или шелк.

И замер воздух синий-синий.

И замер двор, насторожась.

И, падая, не падал иней,

Самим собой заворожась.

И галки, те, что испугались

То ль человека, то ль куста,

Уже беззвучно опускались

На те же самые места.

Был двор — ожившая гравюра,

И, выполненный в двух тонах,

Он ждал, ветвясь тенями хмуро

На снега белых валунах…

1949, 1976

Голос

Туч синеватые донья,

Длинные весла лучей.

Лес.

   И вдали, как спросонья,

Голос.

Какой-то ничей.

«А» или «У» — однократный

Звук, протянувшийся в лес,

Тягой своей непонятной

Поднял меня.

И исчез.

1976

«Теперь, когда уже не повторить…»

Теперь, когда уже не повторить,

Что повторялось многократно, —

Лишь те слова осталось говорить,

Которых не возьмешь обратно.

И лишь с самим собой наедине,

Бывает, взмолишься беззвучно:

Остановись.

Забудь.

Вернись ко мне.

Мы начинали неразлучно.

1976

«Листья летят, как утраты…»

Листья летят, как утраты

Невосполнимые, — в тишь.

Белыми стали квадраты

И треугольники крыш.

Похорошела ворона.

Дворник нарушил пейзаж.

Многое видно с балкона,

Если высокий этаж.

В белых и синих накрапах

Там — ни названий, ни лиц.

Птицы на уровне шапок,

Шапки на уровне птиц.

Вместе и зелень, и млечность.

Нет еще зимних тиранств.

Милая недолговечность,

Лучшее из постоянств!

И, как мечтательной кистью

Брошенные второпях,

Белые, белые листья

На голубых тополях.

1976

Обращение

Я обращаюсь к тени удаленной,

Годами находящейся в отлучке,

Присутствием моим

   не утомленной,

Не доведенной памятью до ручки.

Я обращаюсь к холоду и зною,

К любви я обращаюсь и к измене,

К словам с их лицевою стороною

И с подноготной.

   Обращаюсь к тени.

Я лишь в одном сдаюсь тебе на милость,

Но даже в том не кланяюсь давно:

Услышь меня!

   И — что б ни возомнилось —

Ответь.

Письмом ли, сном ли.

Все равно.

Я обращаюсь к памяти бездомной,

Прошитой искрой инея.

   Пойми,

Я обращаюсь к совести бездонной,

Что, как река, вскипала за дверьми.

Я обращаюсь к тени миновавшей,

Среди теней минувшего живущей,

В их обществе лица не потерявшей

И доброй тенью,

   может быть,

      слывущей.

И, разговаривая с этой тенью,

Ты понимаешь, милая, сама, —

Я до сих пор живу в недоуменье:

Что может тень?

Прислать мне тень письма?!

1976

«Упаси меня от серебра…»

Упаси меня от серебра

И от золота

   свыше заслуги.

Я не знал и не знаю добра

Драгоценнее ливня и вьюги.

Им не надо, чтоб я был иной,

Чтоб иначе глядел год от года.

Дай своей промерцать сединой

Посреди золотого народа.

Это страшно — всю жизнь ускользать,

Уходить, убегать от ответа.

Быть единственным —

   а написать

Совершенно другого поэта.

1976

«Заблудился я…»

Заблудился я…

   Да и скворцы

Тоже в поисках долго сновали…

Эти здания — как близнецы,

Но хотят, чтобы их узнавали.

Типовые дома неплохи,

Может быть, даже вовсе не плохи.

Но зачем типовые стихи

Нашей быстротекущей эпохе?

1976

«…И я потянулся вослед за тобой…»

…И я потянулся вослед за тобой

Всей грустью безмерного срока…

Но был я оградой, но был я травой,

Журчащей водой водостока.

Ты в воздухе таяла полупустом

Пиковым сужением платья.

Тогда я возник облетевшим кустом,

Чуть смахивая на распятье.

Но ты, миновав меня, путь перешла.

Ты ветки моей не задела.

И тень от вагона меня обдала

И шумно с тобой отлетела.

Тогда мне осталось — в твоем далеке

Стать тем, и чужим, и пригожим.

Но я не хотел, ожидая в тоске,

Стоять на себя непохожим.

Я знал, что опять ты вернешься домой

И будешь еще одинока,

Ведь был я оградой, ведь был я травой,

Шумящей водой водостока…

1976

«Теперь я свободно могу сочинять стихи…»

Теперь я свободно могу сочинять стихи.

О чем пожелаю, когда захочу, свободно.

Никто не мешает, минуты мои тихи.

А то заходили, звонили когда угодно.