Это вечное стихотворенье... - [26]

Нет слов таких». Была

   мила его улыбка.

Я объяснил ему не менее тепло,

Что по-болгарски «грешка» есть «ошибка».

Цыганкам приказал их главный человек

Перед посадкой поберечь

   голосовые связки…

А под крылом уже блистал верховный снег.

А я все вспоминал и сказки, и не сказки.

Мы ехали домой, мы ехали домой…

Как много лет прошло

   в родстве без окоема.

А я все вспоминал, что все лечу зимой,

Что все лечу домой. Из дома в дом. Из дома.

1975

IV. «Балканский сырой ветерок…»

Балканский сырой ветерок.

Снежок легче пуха и дыма.

Мелькающий, как между строк,

Меж ветками неуловимо.

Я в комнате свет погасил,

И сразу окно осветилось…

Гора заснеженная… Синь

Предутренняя проявилась.

Прозрачный февральский туман

С горы потянулся к предместью

Как знак, а не самообман…

И все это было мне вестью —

И снег, и зеленая высь,

И белый цветок на столе,

И солнечный зайчик, как мысль

О том, что ты есть на земле.

1975

«Учись ваянию, ваятель…»

Учись ваянию, ваятель,

Ценя классический пример.

Ты понимаешь, как создатель,

Что нужен вкус и глазомер.

Но опасайся!

   Слишком ведом,

Оберегая твой резец,

Ведет к обманчивым победам

Неповторимый образец.

1975

Февраль

Даже в самой наполненной строчке

Безвоздушные паузы есть.

Не могу из своей оболочки

Выйти так, чтобы без проволочки

От возвышенной буквы до точки

Вы смогли меня сразу прочесть.

Как предвестие бедных седин,

Но с намеком, что все несерьезно,

Иней выбелил белоберезно

Все деревья, глядевшие розно,

Все скамейки, где мы не сидим,

Он исчезнет, и не уследим…

Лишь бы в небо не канули с ним

Те скамьи и деревья виденьем,

Всем пушистым своим загляденьем,

Полуоблачным, полуземным.

Потому и боимся войти

В сферу этого белого сада.

Потому что нам больше не надо,

Потому что мы тоже — почти.

От любви, как от недоеданья,

Полегчали мы в эти свиданья…

Так что сад, отлетев, как дыханье,

Может чудом и нас унести.

От зимы, приключившейся за ночь,

Я узнал ни с того ни с сего,

Что мучительней, чем несказанность,

Я не знал на земле ничего.

Слышу четких пушинок паденье

С воспаривших и замерших куп.

Это кленов и лип наважденья,

Воплощенные в иней виденья.

Это легкое стихотворенье,

Как душа, отлетает от губ.

1975

«Осторожней со словом, мадам!..»

Осторожней со словом, мадам!

Нет, я вас никогда не предам.

Никогда не оставлю в беде,

Не обижу ни в чем и нигде.

Есть у слова особая власть —

Утешением к сердцу припасть.

Но и сила смертельная есть.

Вы не знаете, что предпочесть.

Осторожней со словом, прошу.

Я ведь сам говорю и пишу!

И как часто я думаю сам:

Лучше б мысли читать по глазам.

1975

«Заручиться любовью немногих…»

Заручиться любовью немногих,

Отвечать перед ними тайком —

В свете сумерек мягких и строгих

Над белеющим черновиком.

Отказаться, отстать, отлучиться,

Проворонить…

   И странным путем

То увидеть, чему научиться

Невозможно, — что будет потом.

Лишь на миг!

   И в смиренную строчку

Неожиданность запечатлеть.

Горьковато-зеленую почку

Между пальцев зимой

   растереть.

1975

«Отбрасываю в сторону стихи…»

С. Наровчатову

Отбрасываю в сторону стихи.

Мне надо видеть то, что за стихами.

Случившееся.

   Даже пустяки

Какие-нибудь…

   Легкое дыханье,

Стеклом запечатленное на миг

В каком-нибудь автобусе…

   Рисунок

Плюща, ветвящегося по стене,

Как паутинки трещин…

   Или сумрак

В саду, где жизнь, неведомая мне.

Чужая фраза, полная волненья:

«Так и скажите ей или ему!» —

Обрывком чуждого стихотворенья

Упавшая в полуночную тьму.

И шум листвы.

И чьей-то спички вспышка.

Или совсем нелепая ослышка,

Когда оглядываешься —

      и нет…

Нет никого.

   Я помню редкий свет

И улочки, где не видать ни зги,

И дождик сквозь невидимое сито.

Я заплутался как-то.

   И шаги

Меня весь путь преследовали чьи-то.

Я останавливался.

   За углом

Мой останавливался догоняльщик.

А было это в городе чужом.

Я в прятки начинал играть, как мальчик,

Пока не оглянулся.

   И во тьму

Назад, навстречу не пошел, как надо.

И вдруг опять услышал возле сада:

«Так и скажите ей или ему!»

Как мания преследованья,

   ритм

Еще не воплотившейся поэмы.

Не подойдет и не заговорит,

Пока мы трусим и пока мы немы.

Отбрасываю в сторону стихи.

Мне надо видеть то, что за стихами.

Случившееся.

Даже пустяки.

Я должен видеть, что за пустяками.

1975

«Крыши намокли…»

Крыши намокли.

Деревья опали.

Я и мои переулки в опале.

Вот уж которые сутки подряд

С нами не видятся, не говорят.

Это осенней поры перемены.

Вынуты рамы, и сдвинуты стены.

Это осенний развал и разлом,

Производимый добром, а не злом.

Шорох газеты отжившего века.

Вздох потерявшего все человека,

Здесь опадают, на диво легки,

Вместе с деревьями особняки.

Крыши упали, и клены опали.

Я и мои переулки в опале.

Вот уж которые сутки подряд

С нами не видятся, не говорят.

Как-то неловко глядеть на обои.

Видеть, что было за дверью любою.

Только луна, как непрошеный гость,

Каждую комнату видит насквозь.

Это же переселение душ!

Где-нибудь увеселенья к тому ж.

Но еще память моя не ушла

С улицы той, где так долго жила,

И назначает свидание все ж,

То, на которое ты не придешь,

Там, где глядит, как печальный сподвижник,

Старый фонарь на опальный булыжник.

1975

«Красивый, старый, черный дом…»

Красивый, старый, черный дом,

Ведь и такой случится час,

Что некий день, задев бортом,

Перенесет куда-то нас.

Я даже рад, что я поэт,

Что и потом смогу