Если любишь… - [49]

— Нормально, — отвечает, — сам вижу.

Да-а… Вот вы говорите, человек, мол, это венец природы, вроде как выше ничего и нет, а я так скажу — не всякий человек венец-то. Ох, не всякий!..

Тут ни диплом, ни разряд по боксу значения не имеют. Вон у меня зять с дипломом, все кичится: я — интеллигенция, рабочие — темнота, одну работу свою и знают, никаких запросов, а того дурачок не понимает, что его интеллигентность с узла галстука начинается и носками башмаков кончается. А рабочие… Что ж рабочие, работа — ведь и тысячу лет назад работой была, и теперь не полегчала. Смену у печи отстоишь — не до театров, это не в кабинете сидеть. Потому и пенсии радуешься, что можно и в саду покопаться, и порыбачить в свое удовольствие, и на концерт какой…

Я уж вон сколько работаю на заводе-то и скажу — уж на что мои плавильщики народец еще тот, а хоть каждого второго министром ставь, с умом потому что ребята, а самое главное — долг свой знают. Шебутные, правда, так и это хорошо. Правда, кому-то даже лучше, когда рабочий, словно заводной, головой кивает, со всем соглашается. По-моему, так, если человек с характером, долг свой знает, совесть имеет человеческую и за спинами не отсиживается — честь ему и хвала. Человек тогда и венец, когда долг в душе носит, как верующие бога. Долг… это значит долг перед самим собой в первую голову. Зять-то мой один долг знает, как он говорит — долг чести — карточный… Тоже честь! Тьфу!

Вовочка наш настоящий был.

Да-а… Пережил он это свое горе, отходить стал душой, оттаивать.

Тут приводят к нам экскурсию, посмотреть, значит, как люди работают. Дурь какую-то придумали, водить этих экскурсантов. Ну и она, эта самая пассия, в экскурсию как-то затесалась.

Ходят они, смотрят, мы работаем.

Она Вовочку увидела — чтоб ее! — подошла к нему, заговорила. Он лопату отставил. Стоят у края печи, разговаривают. Она посмеивается вроде как над Вовочкой. А печь-то знаете как устроена? — в точности круглый такой бассейн и в него будто кипятильник в кастрюлю — электроды опускаются, руда плавится, получается магний.

Стоят они, беседуют, и тут она в шутку, видать, покачнулась на своих каблучках и вроде как в печь падает. Вовочка-то итак весь как на пружинах, нервничал, вертанул ее от огня, а сам оступился и туда.

Андрюха тут как тут, за цепи, что жар отводят, одной рукой схватился, а другой — Вовочку за робу, ну и ребята все ему на помощь подоспели, выдернули в секунду, да куда уж…

А эта стоит и все улыбается, перепугалась и с испугу не поняла, что случилось.

Смотрю: Андрюха аж позеленел весь: хвать ее и к печке потащил. Ну не дали ему, а она враз отошла и орет: посажу! — во гадина, а?!

«Скорая» приехала. И увезли Вовочку нашего на аэродром, оттуда вертолетом отправили в Челябинск. А из Челябинска, не торопясь, в гробу привезли. Двое суток только и прожил. В сознание так и не приходил. Ну да что уж… ноги, считай, почти целиком сгорели, да и…

Эхма!.. Вот вам любовь и жизнь. Ребята соврать не дадут.

Писатель задумался, отложил записную книжечку, куда какие-то пометки заносил, потер переносицу и устало сказал:

— Да-а…

— Не то, наверное? — спросил Лахтин.

— Да-а… — повторил писатель и недовольно нахмурился. — Тяжелый материал. Вы бы, Василий Михайлович, что-нибудь о производственных проблемах сказали.

— Проблемы, — Лахтин задумался. — Да какие проблемы: мехлопаты нет, так в будущем месяце на ремонт печь ставим, и начнут монтировать, а еще что? — он посмотрел на своих плавильщиков: мол, подскажите.

Но ребята под его рассказ усидели всю выпивку. Вовочку помянули, сидят, молчат: сам, мол, выкручивайся, к тебе писатель приехал.

— По правде, чего не знаю, того не знаю, — развел руками Лахтин. — Вы уж извините.

Повесть писатель все-таки написал и художественный фильм по этой повести поставили.

Он — герой, молодой инженер, она — экономист. Он что-то новое придумал — кажется, ЭВМ к плавильной печи приторочил. Она его за это полюбила и срочно вышла замуж. В министерстве его заметили, сделали главным инженером, она, чтоб не отставать от мужа, возглавила женсовет. И любовь, и жизнь, в общем…

СВЕТ В ОКНАХ

Николай Белозеров не знал — было ли его сомнение наследственным. Скорее всего, нет, — ведь его отец не сомневался, когда во время зимних боев 1941-42 годов лежал тяжело раненный в плечо в какой-то болотине под Тихвином. Отец продрог настолько, что не чувствовал боли, лишь странное посасывание в ране, будто к ней припал невидимый вампир и сосал-сосал из руки черную гнилую кровь.

Отец не сомневался, что отступавшие товарищи вернутся и найдут его, и не спешил подать голос, сдаться…

Отец был сильным человеком и не сомневался, что справедливость восторжествует, когда в 1947 году его по инвалидности увольняли из геологоразведки, где он работал старшим бурмастером.

Отец не сомневался, что жизнь, прожитая без сомнения, кончится, и, когда уже останавливалось сердце, он присел к столу, выпил последние в этой жизни сто граммов водки, сказал: «Вот и хорошо», склонился на руку и умер, как уснул, не отягощенный сомнением.

Но как же жить с сомнением в сердце? Как? Почувствовав, что холодеешь от страха, что все — все!!! — видят, каков ты, проснуться от этого страха и, глядя в ночное окно, как отбросить сомнения? Простить себя и доказать, что ты работаешь, приносишь пользу… Как вдохнуть в эту видимость деятельности, которую ты сумел создать для окружающих, но бесцельность которой для тебя ясна, как вдохнуть святость в это мертворожденное детище твоего больного самолюбия?