Если любишь… - [47]

— Может, пожарников вызвать? Пускай водой польют, — насмешливо предложил один из слесарей.

— Отпадает, — быстро ответил директор. — Может произойти взрыв, температура очень уж большая.

— Сквозняк бы там сделать, чтоб хоть чуть-чуть жар сдувало, — высказал пожелание Ленька.

— Вот это уже кое-что, — директор задумался. — Может, у входа ветродуй поставить?

— У входа… — засомневался Митька. — Вот у входа и будет нормально, а дальше воздух успеет разогреться, и получится такой калорифер, что сгоришь. Да и что тут решать, надо идти, время дорого. Ты как, Ленька?

— Че я, как и ты, — пожал плечами Верхотуров.

— Будем начинать, — решил Митька.

— Ну есть. За работу. Скоро третья смена придет, попросим помочь.

Ребята стали надевать свои скафандры.

— Может, подписку с них взять? — тихо спросил Круль у директора.

— Какую подписку? — не понял Ковалев.

— Подписку, что, мол, идем добровольно… на всякий случай.

— Что?! — и от этого крика Ковалева все вскинулись и с удивлением уставились на директора и начальника участка. — Вон отсюда!

— Да я что, я ничего, — воровато озираясь, забубнил Хмур Хрумыч.

Первым в печь ушел Митька Шелехов. За ним, толкая перед собой пустую вагонетку с лопатами, — Ленька. Задачей Леньки было дотолкать вагонетку до завала. Митька должен был начать разбирать завал, а почувствовав, что больше невмоготу, сесть на вагонетку и дать знак, вагонетку вытянут тросом.

Директор увел Круля в конторку мастеров. И никто не заметил за работой, как начальник участка вышел из конторы и ушел из цеха.

Ковалев вернулся к печи.

Пришли операторы третьей смены. Оба молодые парни, они без разговоров взялись за работу, стали подменять Митьку с Ленькой.

К трем часам ночи работа была закончена.

Потом мылись в душе, собирались домой, а когда вышли из раздевалки, столкнулись с директором. Он стоял, прислонившись к автобусу, и курил.

— Садись, ребята, домой поедем, — сказал Ковалев.

Переглянулись, и Иван Иванович ответил за всех:

— Да мы пешком, Семен Михалыч, погода больно хороша.

— Садитесь, садитесь, за проходную хотя бы вместе выедем.

Когда автобус выехал за проходную, директор приказал шоферу свернуть к заводскому пруду и остановиться.

Вода в пруду была словно зеркало, в котором отражались далекие светила-солнца.

Все смотрели на пруд и почему-то загрустили, словно всем было жаль, что закончилась аварийная ночная работа, а может, стеснялись директора. Конечно, он хороший старик, но все-таки директор.

Митька с Ленькой, пошептавшись, заявили:

— Так мы пойдем, а то домой бы надо, — и они вышли из автобуса. За ними наладились и Иван Иванович с Михаилом Зыряновым.

— Иван Иванович, Михаил Петрович… — растерялся директор. — Может, подъедете?

— Да нет, — неловко отказался Лабутин. — Мы уж с ребятами.

И они ушли.

Ковалев остался сидеть в автобусе. Ему было грустно потому, что они говорили «мы» и не имели в виду его, директора, хотя ведь и он когда-то был рабочим и понимал и уважал этих людей.

Внучки спали, посапывая носиками. Спала нянька. Иван Иванович присел к столу, задумался и не заметил, как заснул.

Проснулся он неожиданно, будто бы кто-то его толкнул. В доме по-прежнему было тихо. Все спали. А на улице было уже светло, доносилась оттуда песня:

Жил да был черный кот за углом,

И кота ненавидел весь дом…

«Что за черт-те?..» — Иван Иванович открыл окно.

От дома Шелехова шли Ленька с Митькой и орали во все горло песню. Ленька бренчал на старой разбитой гитаре, а Митька нес подвешенный на шесте, как знамя, гобелен «Солнца, которые не гаснут».

ПРО ЛЮБОВЬ, ПРО ЖИЗНЬ…

К горновому Лахтину Василию Михайловичу, среди плавщиков известному больше как БСЛ, что значит «большая совковая лопата», приехал из Москвы писатель. Специально приехал. Надумал книжку писать про плавильное производство.

Василий Михайлович был человеком нескрытным и негордым. В ближайший выходной созвал в гости всю свою бригаду, выставил на стол что положено и открыл встречу со столичным гостем.

Писатель оказался человеком обходительным и скромным, а может, и притворялся, чтоб выпытать побольше. Для начала он сказал, что написал шесть книг, одну даже по телевизору экранизировали, а потом заговорил о цели своей поездки.

— Я, — говорит, — приехал не о себе рассказывать, — вас послушать, милый Василий Михайлович.

Лахтин на «милый» поморщился и спрашивает:

— О чем же вам рассказать?

Писатель этак помялся, неудобно, наверное, что про плавильное производство только понаслышке знает, а живьем металл и не видел, пожал этак плечами и поясняет:

— Вы знаете, дорогие друзья, что литература — это человековедение, Горький так говорил, вот и расскажите, Василий Михайлович, о ваших ребятах, вот они за столом все перед вами, и думаю, не обидятся, если вы каких-то проблем бригадных коснетесь.

Посмотрел Лахтин на него подозрительно, потом на своих плавильщиков глянул.

— Нет, — заявляет, — не буду. Что ж я себе, враг, что ли? Тайну вкладов соблюдаем, а людская-то, она еще серьезней, ее по ветру трепать негоже, так что не обессудьте.

— Ну тогда расскажите, что больше по душе будет, — писатель вроде даже осердился. — Про любовь, что ли, про жизнь, в общем.