Когда-то наша часть Оренбургской казачьей линии называлась Горькая линия. Не знаю почему. Может, из-за солончаков, отравляющих степные травы, может, потому что жизнь здесь, полная опасностей, сама по себе приносила людям мало радости.
После смерти моего прадеда Ивана Ивановича Бочарова осталось завещание:
«Жизнь моя подходит к концу. Была она большой, даже сверх всякой меры я зажился, пора уж и честь знать. Хочу разделить все свое имущество поровну своим детям и внукам. И хотя знаю, что мало кто из них польстится на нехитрый скарб, пусть не обижаются — не умел их отец и дед добро наживать, а умел только от жизни разные удары получать да судьбу искушать.
Воистину сказано, да забыто нами, «человек в грехе зачат», а значит, и жизнь свою грешником проживет. Не ради того говорю это, чтобы похвастать или к тому, в кого не верю, подольститься, но для-ради истины, которая всякой жизни венец, ибо только у смертного порога может человек, ничем уже не прельщаясь, осмотреть, как бы с горы, жизни своей долины и овраги, поля и колдобины, увидеть их все и понять, что есть он.
Дети мои, не для поучений это говорю, все равно ничему не внемлете. Прошу вас только: примите все, как я разделю, без обид друг на друга и на меня, деда и отца вашего.
1. Мой дом в селе Казачьем — старшей снохе Насте, у нее уже внуков пятеро. Вози их, Наська, на лето, чтоб молоко пили и крепкими росли.
2. Сад и огород при доме в селе Казачьем — пускай все пользуются, кто работать не поленится, дабы земля не запустела и бурьяном не поросла.
3. Серьги золотые дутые, что от жены моей Анастасии остались — маленькой самой моей внучке Машеньке, свет Алексеевне. Алешка, а своей бабе — Лидке — носить не давай, я ее не люблю, раз ты у ней под каблуком.
4. Скатерти вязаные (две), которые еще за Анастасией в приданое давали, и мой казачий мундир (лежит в маленьком сундуке, который керенками обклеен) — это тебе, младшая сноха Наталья Петровна. Смотри береги скатерти-то, им уж 70 лет, а все как новые.
5. Икона «Св. Георгий-Победоносец», которую я в пятнадцатом году с фронта прислал, и мои записки — правнуку Ивану. Ваня, ты эту икону береги, есть бог или нет, а она от смерти в бою шибко помогает. Записки храни, может, кому интересные окажутся. Там в сундуке еще оружие, так в милицию сдай, раз уж дома держать запретили»…
Завещание насчитывало тридцать пунктов. Прадед скончался в июне, а в августе, когда мы все, родственники, собрались в Казачьем на сорок дней, соседка принесла завещание. Так просил старик.
Завещание читал дядя — средний дедов сын — Алеша. Он все время фыркал и косился опасливо на свою жену, тетю Лиду. Тетя Лида сидела не двигаясь и внимательно слушала, а когда дядя Алеша кончил читать, только и сказала:
— Уморил, старый, завещание составил. На пустое место тридцать пунктов придумал.
Моя бабушка, Наталья Петровна, достала из маленького сундучка скатерти, вязаные, шерстяные, действительно совсем новые, и заплакала, и дядя Алеша вслед за ней тоже всхлипнул — бабушка умерла совсем молодой, и дядя ее даже не помнил.
Вокруг большого сундука собрались все. Потому что никто никогда не видел, чтобы дед его открывал. И ключи от него он всегда носил при себе.
Сундук открыли.
Он оказался почти пустым. На дне небольшим ворохом лежала парадная казачья форма и черкеска с настоящими газырями. Под одеждой, тщательно вычищенный, — кавалерийский карабин времен первой мировой войны (системы «Маузер», как оказалось), шашка с георгиевским бантом, револьвер «Смит и Вессон» и несколько больших амбарных книг, в которых дед вел свои воспоминания.
Оружие мы сдали в милицию, «раз уж дома держать запретили»…
Икону я оставил у мамы, а «амбарные книги» с записями забрал с собой, думал, на досуге почитаю. Да ведь некогда нам всегда, пока что-то не остановит. Время появилось, когда я приехал домой после первого ранения в отпуск. Отпуск все-таки — отпуск. Это когда ты входишь домой, не думая, что есть какие-то дела, кроме как бросить в почтовый ящик письма друзей родным. Когда ты снимаешь надоевшие ботинки и с независимым видом бросаешь их в мусоропровод, и жена молчит, хотя понимает, что через месяц нужно будет где-то искать точно такие же, а в магазинах их не продают. Но ты-то знаешь, что найдешь, и знаешь, где найти. Когда ты заваливаешься, именно заваливаешься, в ванну и спишь, спишь, спишь. И никто тебя не тревожит, пусть в подсознании еще шебуршится что-то оставшееся от ночных полетов среди гор, стрельбы, опасностей. Пропади все… отпуск.
Вот тогда-то я и раскрыл «амбарные книги».
Осень. 1920 год.
«Главнокомандующему, г-ну Врангелю. Секретно.
Утром 11 ноября 2-я Конная армия Миронова вошла в соприкосновение с нашими частями. В результате ожесточенного боя моя кавалерия была рассеяна, управление частями нарушено. Считаю, что дальнейшее наше пребывание в Крыму невозможно, Перекопские укрепления потеряли смысл. Генерал Хагерт. Джанкой. 12 ноября 1920 года».
— Успели записать, сотник?
— Успел, ваше высокоблагородие, — я встал.
Хагерт поморщился. Я знаю, что он не любит меня, считает изменником Родине и вере, только о какой вере и Родине могла идти речь, если мы бежали, как табун лошадей в грозу, на голоса пароходов, выходивших из портов Крыма в сторону Константинополя, о какой вере можно было говорить мне, человеку, который три года воевал в одной дивизии с Чапаевым на Западном фронте, в семнадцатом дрался с белыми на Южном Урале, потом волею или неволею попал в Новороссийск, добровольно вступил в «Туземную дивизию» и вот, наконец, мы — «белое воинство» — докатились до Крыма.
![Улыбка прощальная ; Рябиновая Гряда [повести]](/storage/book-covers/b4/b441843207b938ffce8d8d6e7fb5925012591093.jpg)
