Если любишь… - [2]

Генерал походил по комнате, зябко поеживаясь. Я ждал дальнейших указаний.

— Послушайте, сотник, какого черта… У вас взгляд, как у сумасшедшего или осужденного убийцы. Смотрите куда-нибудь вон… в окно.

Я стал смотреть в окно. Мне было все равно куда смотреть. Если ему не нравятся мои глаза, что ж… Может, и мне противно видеть его дергающуюся физиономию. Вождь. Дерьмо. После гибели Бабиева, командира нашей Туземной дивизии, после того как красные прорвали Перекоп, называть вождями этот генеральский сброд… просто противно. Да мой Тургай мне дороже всех «благородий».

— Сотник! Вы что, спите?! — Я стряхнул с себя оцепенение. Хагерт смотрел мне в глаза, покачиваясь на каблуках. — Ты что, скотина, не слушаешь?

— Слушаю, ваше высокоблагородие!

Он, подозрительно глядя на меня, протянул руку:

— Дайте донесение.

Я подал ему лист. Генерал перечитал записанное мной под диктовку.

— Так, скотина, где ж тебя учили? Гр-р-раматей. Или среди туземцев грамоту забыл?

— Никак нет, не забыл.

Криво улыбаясь, он разорвал донесение и кинул мне в лицо. Да и кому теперь это донесение было нужно, Врангеля, наверное, уже завалили подобными бумажками.

— Господин генерал, вы умрете не своей смертью, — сказал я равнодушно и почувствовал, как кровь ударила в голову. В глазах поплыли разноцветные круги, и ускользающим сознанием я успел лишь отметить, что он схватился за кобуру. Знал ведь, что воюю с пятнадцатого года, знал, что в сотне меня зовут Тигана[1], знал, что за дверью стоят часовые — моей сотни хорунжий из чеченцев Рабиев и кабардинец Кази-Нури, которого я вывез из боя на своем Тургае, когда мы на Литовском попали в «Платовский вентерь» мироновцев и под Кази убило коня. Впрочем, последнего Хагерт не знал и знать не мог, и, когда я ударил его плетью, которая всегда висела у меня на запястье, он выстрелил из револьвера. Господин генерал учился стрелять, должно быть, только по мишеням, а может, боялся плети. Я не помню, что делал — ярость, впервые вспыхнувшая в сердце, когда в плену мне плюнул в лицо австрийский солдат, застилала глаза, лишала разума.

От генерала меня оттащили Рабиев и Кази. У Хагерта все лицо было исполосовано плетью, мне пуля пробила навылет бок — удачно.

Когда я начал что-либо понимать, Рабиев хлестал меня по щекам:

— Тохта! Тохта! Тигана, тохта!

— Хорунжий, застрели его! Убей! — орал Хагерт, и мне вспомнился начальник штаба в пору моей недолгой службы в Красной Армии…

Наша сотня снялась с фронта в августе 1917 года. Фронт развалился. По частям ездили агитаторы, но мы их не слушали. Наше атаманство было в Степной. Мы кругом постановили: доберемся до родных мест, и там уж решать: кому куда прислониться, а пока, чтобы не пропасть, пойдем вместе, полком.

До Сызрани шли на конях, потом эшелоном добирались до Степной. Медленно, очень медленно добирались, и, если бы успели домой до октября, может быть, не случилось то, что произошло со мной.

В Степной был Дутов. Нас, весь эшелон, держали под прицелом десятка пулеметов, пока мы решали, за кого идти — за белых или красных. Ясное дело, никому это не понравилось, и, мобилизованные в дутовскую армию, мы при первом удобном случае перешли к красным.

Я стал командовать эскадроном, потом принял сотню, полк. Рядом, совсем рядом были дом, жена, дети. А так и не побывал, не встретился с семьей.

Когда наша партизанская армия шла на соединение с основными силами Красной Армии, в лесу натолкнулись на сторожку… Сторожка… комиссар…

…Рабиев с Кази вывели меня из дому, бросив взбесившегося от злости Хагерта. Меня качало, видимо, от потери крови, но я ясно сознавал, что надо бежать: избиения генерала мне не простят. Расстреляют.

На окраине Джанкоя завязывался бой. Подошли красные. Казаки моей сотни седлали коней, о сопротивлении не могло быть и речи. Бежать, бежать… Но куда?

— Куда вы меня тащите? — спросил я Рабиева.

— Молчи, молчи, Тигана. — Кази какой-то грязной тряпкой пытался заткнуть мне рану в боку. — Мы не бросим тебя, уйдем вместе.

— Нет, он уйдет один, — возражал ему Рабиев.

— Если он уйдет, я уйду с ним! Он мой брат.

— Ты останешься! — закричал Рабиев. — Мы спасли ему жизнь, господин генерал мог убить его.

— Оставайся, Кази, — сказал я, чтобы прекратить этот спор, бесполезный для всего белого света, которого для нас оставалось только от Джанкоя до ближайшего порта.

Рабиев ругался с Кази, но я больше ничего не слышал, видимо, впал в забытье.

…Сторожка. Лето. Жара неимоверная. Гимнастерка на спине промокла от пота. Вокруг коней и всадников, надрывно гудя, медленно, как виденные мной на Южном фронте «Цепеллины», летают оводы. Они зажирели от крови и жалят жестоко: укусы быстро разрастаются, становятся огромными синими волдырями.

Из сторожки короткими очередями бьет пулемет. Там экономят патроны, но кто знает, сколько у них лент? Кто знает? Напоить бы коней, смыть с себя пот и пыль и развалиться у реки на траве… Вот только сторожка… Плюнуть на все и уйти, пусть они там благодарят бога.

— Ванька! Ванька, стервец, ужели ты?! — кричат из сторожки.

Я выезжаю из-за деревьев: зовут, кажется, меня.

— Я!

— Ванька! Я же дядя твой родной, лёлька, Петр Егорович, ну! Краснопеев я! Что ж ты родню загнал к черту на рога, побойся бога!