Если любишь… - [45]

— Ha-ко воды попей… — В ладонь ему легла дужка чайника. Он запрокинул голову и стал пить, пить, пить…

Полил из чайника на лицо и оглянулся. Позади стоял Лабутин.

— Как?

— Легче… Что там Ленька?

— Отхаживают.

Они вышли из-за печи. Ленька, весь мокрый, будто его облили из ведра, полусидел на тележке, плечи его поддерживал Круль. Один из слесарей совал в нос Леньке ватку с нашатырем. Верхотуров морщился, чихал, пытался увернуться от руки. Движения его были вялыми и какими-то неестественными, будто у пьяного. Но взгляд становился все светлее и осмысленнее, и наконец от отвел нашатырь, помотал головой и сел, спустив ноги с тележки.

— У-у… попить дайте, волки.

Ему подали чайник.

— Вот и хорошо… — Начальник участка поддернул на коленях брюки и присел перед парнем на корточки. — Как ты, Верхотуров?

Ленька, давясь водой, показал большой палец: «Во!»

— Отлично! Отдых полчаса — и за дело.

— Менять их надо, совсем ребята испеклись, — нерешительно подсказал Михаил Зырянов.

— Менять? — у Круля удивленно затопорщились брови. — Кем? Может, эти пойдут… почти прикомандированные? Или вы с Лабутиным? А?

Зырянов отвернулся, буркнув:

— Все равно надо менять.

— Ничего, — Круль удовлетворенно потер руки. — Отдохнем, и дело пойдет на лад. А завтра… завтра премию выпишу не полсотни на брата, а по сто рублей! Сто рублей! — Он замолчал, давая слушавшим прочувствовать, что это за деньги. — Сумма!

— Пошел ты к черту, — равнодушно сказал Ленька и поставил чайник рядом с собой. — Тоже… купец.

На лице начальника участка промелькнули недоумение и злость, но он сдержался, только картинно развел руками:

— Ну-у, мужики, вы меня разорите, да ладно уж — сто пятьдесят.

Ленька уныло потер переносицу и посмотрел на Митьку, Шелехов уже наполовину разоблачился.

— Борец, дай ему в лоб, тебе ближе.

— А? — Шелехов не особенно прислушивался к общему разговору, хватало внутренних каких-то неясных ощущений, болей.

— Да вот, накинул нам начальник еще по сотне…

— А-а… — Митька посмотрел на Хмур Хрумыча. — Ну?

— Все! — Круль как бы отгородился ладонями от всех возражений, дальнейших разговоров. — Все! Верхотуров, будешь работать? Нет? Тогда свободен, завтра жду с заявлением.

— Погоди, Викентий Палыч, — попытался остановить его Иван Иванович. — Разобраться же надо. Ребята действительно выдохлись, сам видишь…

— А ты не лезь! — оборвал его Круль. — Тоже мне, защитник! Мы, понимаешь, на фронте… не считались, надо было — шли, мать твою так…

— Да, ты же в заградотряде был, — растерялся Иван Иванович. — Так говорили.

— Чи-и-во?! — прищурился Круль. — Чиво ты понимаешь? — Он подошел к Лабутину вплотную и взял за лацканы рабочей куртки. — Ты слухи-то не пускай, губы-то подбери. А то я тебе!

— Осторожней, Викентий Павлович, — Митька положил ему руку на плечо. — Осторожней, а то я тебе приемчик через бедро заделаю, и упадешь неловко.

Хмур Хрумыч отпустил старика, растерянно посмотрел на Митьку, на слесарей… Слесари отвернулись.

— Ясно… Ясно мне все теперь! Ну, свояки, нет у вас совести, нет. Ладно… — он зачем-то вытер о грудь ладони и, круто развернувшись, пошел в конторку.

— Счас будет директору жаловаться. Ишь побежал! — констатировал слесарь. — У него права, у других — обязанности.

— Ну и пусть. — К Леньке вернулось хорошее настроение, и опять он был полон неукротимой энергии. — Контра, купец!

— Хватит! — оборвал его Митька. — Че делать-то, Иван Иванович, ведь капать побежал?

Лабутин пожал плечами: черт его знает, что делать, будь что будет. А в голове у него, как заезженная пластинка, крутилось: «И поплыл тот кораблик по синим рекам, через синие озера, аж в сине море…»

— Инженера по технике безопасности вызвать и местком, и пусть скажут: дело это или нет, людей в печку посылать, будто это их работа, — предложил Михаил Зырянов, но его никто не поддержал.

Они расселись кто где и стали ждать, что будет дальше. Ленька, впрочем, усидеть не мог. У него неожиданно появился необыкновенный прилив сил. Он ежеминутно вскакивал, совершал трусцой нечто вроде круга почета и опять садился. Шелехову же, наоборот, хотелось склонить голову на руки и уснуть. Молча и сосредоточенно смотрели перед собой слесари, молчали Зырянов и Лабутин.

Всех их почему-то мучило ощущение вины, и они пытались разобраться, откуда это чувство.

Чем виноваты старики, если оба уже пенсионного возраста, и, конечно, не им идти в печь, чем виноваты слесари, если не их дело, нет такого закона, чтобы человек ни с того ни с сего лез в тоннель, где тысячи градусов, это даже запрещено техникой безопасности. И чем виноваты Митька с Ленькой, ведь они выкладывались без остатка, они сделали что могли, они устали, перегрелись. Они работали, рискуя если не жизнью, то здоровьем.

Было чувство вины, а значит, пусть не совсем, не по трудовому закону, а по совести они где-то все согрешили, и Иван Иванович догадывался, почему он, старый, виноват: именно потому, что стар. Да-да, всему виной его старость, его изработанный организм, который не перенесет жары, и разум, который откликнулся на это сопротивление организма. А ведь когда-то не был Ванька Лабутин таким рассудительным, шел без раздумий в любое пекло. Тогда он знал возвышающее радостное чувство победы, слишком хорошо знал и помнил, чтобы смириться с немощью.