Если бы ты был здесь - [116]

– Кто здесь? – В ее голосе слышится паника.

Я вспоминаю, что все еще в маске, которую надела в такси, а когда я приходила к ней и находилась на открытом воздухе, то была без нее. Может быть, она не узнает во мне свою дочь, но она точно узнает в моем лице посетителя, который бывал у нее раньше. Правда, сейчас мама больна и напугана, а я незнакомец, чье лицо наполовину скрыто куском ткани.

У мамы ковид.

Финн ежедневно внушал мне, как мало мы знаем об этом вирусе, но я рассчитываю, что у меня все еще есть антитела. Я поднимаю руку и снимаю резинку от маски с одного уха, оставляя ее болтаться на другом.

– Эй! – тихо говорю я. – Это всего лишь я.

Мама тянется к тумбочке за очками, но заходится в приступе кашля. Ее волосы спутались, и сквозь светлые пряди проглядывает кожа головы. В этом есть что-то такое нежное и детское, что у меня перехватывает дыхание.

Мама надевает очки и снова смотрит на меня:

– Диана, прости, родная… Я сегодня не очень хорошо себя чувствую.

Я прислоняюсь к дверному косяку, чтобы не упасть. Уже много лет мама не называла меня по имени. До ковида в разговорах с персоналом она называла меня «той женщиной» и никогда не подавала виду, что знает о нашей родственной связи.

– Мам? – шепчу я.

Она похлопывает по кровати рядом с собой и приглашает меня сесть рядом:

– Посиди со мной.

Я опускаюсь на край постели.

– Тебе что-нибудь принести, мам?

Она качает головой.

– Это правда ты? – спрашивает мама.

– Да.

Я помню слова Эрика Дженовезе о том, что сознание больных альцгеймером проясняется перед смертью. Что бы ни вызывало этот просвет в маминой деменции – будь то лихорадка, ковид или просто стечение обстоятельств, – стоит ли оно того? Стоит ли оно того, если она наверняка умрет?

– Я уже бывала у тебя, – отвечаю я.

– Но иногда меня здесь не было, – отзывается она. – По крайней мере, в мыслях я была далеко. – Мама замолкает, хмурится, словно исследует собственный разум. – Сегодня все по-другому. Иногда я возвращаюсь в другие места. И иногда… Мне там нравится больше.

Я понимаю, о чем она.

Мама поднимает на меня глаза.

– Твой отец во всем был намного лучше меня, – признается она.

– Он бы с этим поспорил. Он считал, что ты блестящий фотограф. Как и весь остальной мир.

– Мы семь лет пытались завести ребенка.

А я и не знала.

– Я лечилась от бесплодия. Традиционной китайской медициной. Я ела пчелиный прополис, гранаты и витамин Д. Я так сильно хотела, чтобы у нас был ребенок. Я собиралась наделать кучу твоих фотографий, чтобы у нас был целый шкаф, заполненный альбомами с фотографиями. Я собиралась фиксировать каждую минуту твоей жизни.

Это совсем не похоже на ту Ханну О’Тул, которую я знаю – которую знают все. Бесстрашный фотограф человеческих трагедий, который не понимал, в какой хаос она погрузила свою семью, оставив ее ради работы.

– Что пошло не так?

– Я забыла отвести тебя к педиатру, когда тебе не было еще и недели от роду.

– Знаю. Я слышала эту историю не раз.

– Я записалась к врачу, но вместо визита к нему оставила тебя дома в детском автокресле, – бормочет мама. – Вот какой ужасной матерью я была.

– Тебя просто что-то отвлекло. – Мне самой удивительно слышать, что я оправдываю собственную мать.

– Я была настроена очень решительно, – возражает она. – Если меня не будет рядом, то я не совершу тех ошибок, что могла бы совершить. Твой отец… Он был уверен, что позаботится о тебе лучше меня.

Я не свожу с мамы глаз. Я вдруг осознаю: мне всегда казалось, что я была помехой в ее карьере, что фотография была для нее значительно привлекательнее материнства. Я и представить себе не могла, что она была таким неуверенным в себе родителем.

– Меня часто спрашивали, почему я фотографирую катастрофы, – продолжает мама. – У меня была заготовлена куча стандартных ответов: чтобы пробудить в людях определенные чувства, чтобы заставить их помнить о случившемся, чтобы очеловечить страдания. Но в основном я снимала всякие ужасы, чтобы напомнить себе, что не одна я такая ужасная.

Я понимаю всю разницу между тем, чтобы тянуться к чему-то, и тем, чтобы убегать от чего-то, что пугает тебя до смерти.

– Я прощаю тебя, – говорю я, и внутри у меня все переворачивается.

Сначала карьера, потом деменция отобрали у меня маму, почти ничего не оставив мне от нее. И все же лучше что-то, чем ничего. Я возьму все, что будет в моих силах.

– Помнишь, как мы с папой отправились вместе с тобой на съемки торнадо? – спрашиваю я.

Мама хмурится, ее взор затуманивается.

– А я помню, – тихо отвечаю я.

Может быть, этого достаточно. Это не то же самое, что совместные приключения и вычеркивание пунктов из списка. Однако тот, с кем мы провели хотя бы немного времени вместе, поможет вспомнить это время, когда память начнет подводить.

Мама заходится в кашле и откидывается на подушки. Когда она вновь поднимает на меня глаза, в них что-то меняется. Из трехмерного пейзажа они превращаются в нарисованный фон. За ними нет ничего, кроме беспокойства.

– Нам нужно подняться повыше, – говорит мама.

Интересно, где она сейчас? В какое время и в каком месте? Я надеюсь, что оно более реально для нее, чем здесь и сейчас. Что в конце концов именно там она и решит остаться.