Если бы ты был здесь - [115]

Я пожимаю плечами:

– Вы забыли: я больше не работаю на «Сотбис».

– Если я откажусь его продавать, – спрашивает Китоми, – это отразится на вашей карьере?

– Не знаю, – честно отвечаю я. – Но забота о моей карьере не должна влиять на ваше решение.

– Тогда, – кивает она, – наверное, мое ранчо будет единственным в Монтане, где висит Тулуз-Лотрек.

– Это будет очень в вашем духе, – с улыбкой отзываюсь я.

На мгновение я просто наслаждаюсь моментом: осознанием того, что прогуливаюсь на рассвете по Центральному парку с иконой поп-культуры, словно мы с ней друзья. Впрочем, может, так оно и есть. Случались и более странные вещи.

Со мной случались и более странные вещи.

Китоми наклоняет голову и смотрит на меня поверх своих фиолетовых очков.

– Почему вы так любите искусство?

– Ну… каждая картина рассказывает свою историю, это способ заглянуть в…

– Ох, Диана! – вздыхает Китоми. – Давайте-ка еще раз, и без этого дерьма.

Я от души хохочу.

– Почему искусство? – вновь спрашивает Китоми. – Почему не фотография, как у вашей матери?

У меня отвисает челюсть.

– Вы знаете мою мать?

Китоми приподнимает бровь:

– Диана, Ханна О’Тул – это Сэм Прайд художественной фотографии.

– Я не знала, что вы с ней знакомы, – бормочу я.

– Ну, я-то знаю, почему вы любите искусство, даже если вы сами этого не осознаете, – продолжает Китоми как ни в чем не бывало. – Потому что искусство – не абсолют. Фотография – совсем другое дело. Вы видите именно то, что хотел показать вам фотограф. Однако картина – это всегда партнерские отношения. Художник начинает диалог, а вы его заканчиваете. – Китоми расплывается в улыбке. – И вот что самое невероятное. Этот диалог всякий раз новый. Не потому, что что-то меняется на холсте, а потому, что что-то меняется в вас.

Я поворачиваюсь к воде, чтобы скрыть выступившие на глаза слезы. Китоми протягивает руку через разделяющее нас расстояние и похлопывает меня по плечу.

– Ваша мать может не знать, как начать разговор, – говорит она. – Но это знаете вы.

Возвращаясь домой через парк, я обнаруживаю в телефоне три непрочитанных сообщения от «Гринс».

Я останавливаюсь прямо посреди беговой дорожки, и бегунам приходится огибать меня с обеих сторон.

– Мисс О’Тул, – тут же отвечает мне женщина, после того как я набираю указанный в сообщении номер телефона. – Меня зовут Дженис Флейш, я директор Центра… Я рада, что вы наконец-то нам перезвонили.

– С моей матерью все в порядке?

– В нашем Центре была вспышка ковида, и ваша мать заразилась.

Я уже слышала эти слова раньше – у меня настоящее дежавю. Я даже помню, что отвечала директору Центра в первый раз.

– Она… Ей нужно в больницу?

– Вы подписали отказ от реанимации, – деликатно напоминает мне Дженис, а значит, как бы плохо ни было моей матери, ее не станут реанимировать и не отвезут в больницу для оказания необходимых мер по спасению жизни, поскольку я посчитала это наилучшим вариантом, когда год назад помещала маму в клинику. – Многие из наших пациентов заразились ковидом, но я уверяю вас, мы делаем все возможное для обеспечения их комфорта и безопасности.

– Могу я ее увидеть?

– Я бы хотела ответить вам «да», – говорит директор, – но боюсь, в настоящее время посещения запрещены.

Мое сердце колотится так сильно, что я едва слышу собственный голос, который благодарит Дженис и просит держать меня в курсе событий.

Я чуть ли не бегом направляюсь домой, пытаясь на ходу вспомнить, куда Финн положил ящик с инструментами.

Возможно, в настоящее время посещения и запрещены. Но я не собираюсь спрашивать разрешения.

Я прошу таксиста высадить меня в самом начале подъездной дорожки, ведущей к «Гринс», чтобы никто не заметил моего появления. В кои-то веки машины Генри нет на парковке, а кормушка для птиц на веранде его жены пуста. Объяснение этому может быть только одно.

Однако я выкидываю эту мысль из головы. Нет худа без добра – значит, никто не увидит, как я делаю то, что собираюсь сделать.

Хотя я и прихватила с собой кусачки, но вполне могу обойтись без них. Один из нижних углов веранды моей матери отошел у основания, и все, что нужно сделать, – это просунуть под него пальцы и потянуть на себя. Пластик легко отходит от стены. Я отодвигаю его ровно настолько, чтобы протиснуться в отверстие, после чего обхожу плетеное кресло и стол, за которым обычно сидит мама, когда я прихожу навестить ее. Я заглядываю через стеклянную дверь в ее гостиную, но на диване мамы нет.

На самом деле я даже не знаю, здесь ли она. Насколько мне известно, всех резидентов с положительными тестами на ковид переселили в совершенно другое место.

Я дергаю раздвижную дверь, ведущую с веранды в квартиру, и она открывается. Слава богу, мама всегда забывает запереть ее!

Я на цыпочках брожу по комнате, тихонько зовя маму по имени:

– Мам? Ханна?

Свет выключен, телевизор – тоже. В полумраке комнаты он напоминает мне слепой, пустой глаз. Дверь в ванную открыта, но и там никого нет. Я слышу чьи-то голоса и следую за ними по небольшому коридорчику к маминой спальне.

Мама лежит в постели, по пояс укрытая одеялом. Рядом с ней тараторит радиоприемник, идет какая-то передача по Национальному общественному радио о белых медведях и таянии ледников. Как только я появляюсь в дверях, она поворачивает голову в мою сторону. Ее глаза лихорадочно блестят, щеки раскраснелись.