Если бы они могли говорить - [4]

Он повернулся и вышел, за ним поплелся Аго. Во дворе Васил поднял с земли веревку и сунул ее батраку:

— Возьми, пригодится…

Они вышли со двора, прошли через сад и остановились перед сараем. В глубине его было темно, крышу подпирала толстая балка. Васил взял веревку из рук Аго.

— Протяни руки, Аго, — сказал он, улыбаясь.

Аго подумал, что Васил шутит, но так как соображал он в эту минуту туго, то не стал сопротивляться. Васил завел ему руки назад и стянул их веревкой. Потом притянул Аго к балке и стал его привязывать.

— Бай Васил… что это ты делаешь? — бормотал Аго, все еще думая, что Васил решил сыграть с ним веселую шутку.

Но, почувствовав себя привязанным к балке, Аго рассвирепел. Кровь бросилась ему в лицо.

— А ты что думал, что я позволю тебе срамить меня перед всем честным народом? — ответил Васил, направляясь к выходу.

— Посиди покуда здесь! Так лучше будет.

И Васил вышел, не слушая сдавленных криков Аго. Как раз в этот миг в раскрытые ворота въехали телеги сватов. Двор наполнился веселыми выкриками, песнями, прибаутками.

Дальше все пошло как по маслу. Поднесли богатое угощенье, выпивку. Потом плакали и голосили, провожая молодую. Василена взобралась на одну из телег, рядом уселись ее золовки и запели. Телеги выехали со двора, поползли по белому полю, как черные жуки.

Некоторое время Васил глядел им вслед. Потом перевел взгляд в глубину двора, вспомнив вдруг об Аго. Быстрыми шагами направился к сараю. Аго, притихший, стоял у балки. Он даже не посмотрел на Васила, а когда тот его отвязал, бросился наружу. Сначала он было направился к дому, но увидел, что все собрались у раскрытых ворот и смотрят вдаль. Аго взглянул туда — далеко в поле ползли телеги, доносились песни. Василена уехала.

Без шапки, в одном армяке, Аго помчал вслед за ними. Как пес, потерявший своего хозяина, он смотрел на глубокую колею, которую оставили в снегу колеса, и бежал все дальше и дальше…

СМЕРТЕЛЬНАЯ СХВАТКА

После Богоявления[2] настали лютые морозы. Ночью, в слабых лучах месяца, снег отливал серебром. Иногда небо заволакивало тучами, и сыпался мелкий сухой снежок. Он, казалось, был настолько легким, что вообще не долетал до земли, а лишь кружил в воздухе. Мертвой и глухой пустыней казалась белая равнина. И вот сквозь ветер и метель донесся волчий вой — одинокий, тоскливый, страшный. Он то звучал мощно и кровожадно, то вдруг резко обрывался. И тогда, как бы приходя в себя, неистово начинали лаять собаки. Они лаяли визгливо, захлебываясь, как лают всегда, когда почуют врага.

Волчьи следы на снегу, а также поведение собак — пришелец явно внушал им страх, — говорили о том, что волк этот не совсем обыкновенный, а из матерых.

— Не иначе как сам царь волков пожаловал! — говорил в таких случаях Петр. — Давеча следы его видел — так с мою пядь будут, как шаги теленка. Думается, матерый волчище будет! Одиночка…

— А что такое одиночка? — спросил Васил, который не очень-то разбирался в волках, да и не беспокоился особенно.

— Одиночка? Ну… это когда волчица родит троих-четверых волчат, а выживет только один. Вот он сосет мать, все ее молоко — одному ему, и вырастает огромным. Такой волк потом все один ходит, как говорится, сам свои делишки обделывает. Лютый зверь! Проклятый! — Петр скрипнул зубами и поглядел вдаль. — Но знаешь, Васил, я нисколько не боюсь, Анатолиец ему покажет! — приободренный, Петр засмеялся.

Анатолиец, или как его еще называли Паша, был самый лучший сторожевой пес Петра. Огромный, черный, с длинным лохматым хвостом, вислоухий, как и все собаки каракачанской породы, Анатолиец не был похож ни на одну из собак. У него даже походка была особенной. Обычно собаки, когда они в хорошем расположении духа, бегут мелкой трусцой, и хвост у них закручен бубликом. Анатолиец же ступал медленно, тяжело, как медведь, уставившись в землю, и голова у него покачивалась из стороны в сторону. Он взирал на окружающий его мир гордо и самоуверенно. Другие собаки часто вертелись возле Петра или играли друг с другом, весело разевая пасть. И тогда казалось, что они смеются. Анатолиец держался обычно в стороне, нежностей избегал, был серьезным и недоступным.

Еще днем, когда ветер доносил до них запах волка, собаки вскакивали, как ужаленные, и заливались бешеным лаем. Анатолийца, казалось, это вовсе не волновало, он лишь лениво поднимал голову, принюхивался и глухо рычал — тогда словно далекий гром рокотал. Потом укладывал голову на передние лапы, но горящие глаза его зорко следили за происходящим…

Волк выл несколько ночей напролет — по всему видно, бродил где-то неподалеку, но напасть все не решался.

Несмотря на это Петр заблаговременно готовился к встрече с незваным гостем. Одетый в тулуп и сапоги из козьей шкуры, с красным обветренным лицом, Петр походил на эскимоса. Он почистил свой черногорский пистоль, поднял и укрепил обвалившийся кое-где плетень, вечером загонял овец в хлев, а сам ложился у двери, больше всего боясь осрамиться на старости лет. Анатолиец и другие собаки оставались снаружи.

Снег продолжал тихо сыпаться с неба; волк перестал выть, и Петр слегка успокоился. Однажды вечером он решил обойти поместье, проверить, все ли в порядке. Снег сочно поскрипывал под ногами. В одном месте он увидел сбившихся в кучу, тревожно фыркающих кобылиц. В ногах у них вертелся какой-то пес. Снаружи вдоль плетня лежали овцы, но Петр не стал загонять их в хлев — ведь в последнее время волка не было слышно. Он вернулся в дом и лег спать.