Эшелон на Самарканд - [9]

А уж там — лето вечное. Там солнце жаркое, дожди ласковые. Там хлеб и рис. Там чудо-ягода виноград, от нее кровь быстрей бежит и румянец на щеках расцветает (сам не пробовал, но слышал). Там горы из орехов и сушеных слив, крупных, с детский кулак. И баранины вдоволь — для всех. Нужно только достать обувь…

Так и караулил ворота — на пару с часовым, до самой темноты. В крепость входили и выходили люди, по их торопливости и суетливости было ясно: не начальство. Въехал автомобиль, и по старательно протянутому из окна пропуску снова было ясно: и это не оно.

Начальство появилось уже вечером. В глубине кремля грохнул конский топот, и караульный разом вытянулся во фрунт, выпучил истово глаза. Вот оно, дождался, — понял Деев.

Из ворот вылетел конь. Верхом — кто-то большой, могучий, в форменном кителе. Не различая впотьмах нашивки на рукаве, Деев кинулся под копыта:

— Товарищ командир!

Часовой рванулся было оттащить наглеца, но всадник уже осадил коня, и тот загарцевал на месте, вздымая передние ноги и грозя проломить черепа всем вокруг.

— Товарищ командир! — Деев кружил вокруг танцующего коня, стараясь одновременно докричаться до всадника и ускользнуть от караульного, что неуклюже суетился тут же, с мешающим за спиной штыком. — Пятьсот детей! Погибнут, если не помочь!

Караульный настиг-таки Деева и, не зная, как обезвредить, обхватил сзади — словно девку лапал, бестолочь! Локти оказались накрепко прижаты к телу, на спине повисла увесистая туша, не давая сдвинуться с места.

— Пятьсот детей! — надрывался Деев, перекрикивая топот копыт и стараясь вырваться из караульных объятий. — Им обувь нужна — позарез!

— Почему обратились ко мне? — Конный говорил спокойно, не повышая голоса — уверенный, что его услышат. — Откуда же у меня обувь?

— Не у вас — у ваших солдат! Пусть дадут нам взаймы сапоги — ненадолго, всего-то до вокзала дойти! Иначе застудятся дети по такому холоду! Босые они — все до единого…

— А вы предлагаете оставить босым весь корпус академии? — Всадник сидел на пляшущем коне очень прямо, держа поводья одной рукой, другую непринужденно свесив вдоль туловища (эдакую щеголеватую посадку Деев видывал не раз — у бывших офицеров царской армии).

— Так на один же только час!

— Ума лишились… — не воскликнул, просто поделился наблюдением конный. — А если в этот самый час — команда “к бою”?

— А если все они умрут от простуды — пятьсот детей? Три голодных года продержались, а сейчас умрут? — Деев выкрикнул и испугался собственных слов. — Им в Самарканд нужно, к солнцу и хлебу. Мне бы мчать их уже туда, на всех парах! А я вместо этого разговоры с вами разговариваю, время теряю… — Зыркнул зло на часового, который все еще сжимал его железной хваткой. — Мандат в нагрудном кармане. Показал бы, да руки заняты.

Всадник повелительно дернул подбородком, и караульный разжал объятия, запыхтел с сожалением.

— Вон у вас солдаты какие — сытые да сильные! — не удержался Деев, растирая помятые плечи. — Неужели часик в теплой казарме босые не пересидят?

Влез в нагрудный карман бушлата и предъявил мандат — выставил вверх развернутый документ.

Вряд ли в сумерках конный смог разобрать написанное, но наклоняться к бумаге или брать в руки не стал — погарцевал еще немного вокруг, разглядывая просителя со всех сторон, а затем скомандовал негромко:

— Явитесь в воскресенье — к шести утра, с телегой. Будете ждать здесь, у входа. Получите пятьсот пар сапог — под роспись. Вернете через два часа. Сопровождать воз и надзирать за происходящим будет кавалерийский взвод. При малейшем подозрении на кражу казенного имущества прозвучит команда “шашки наголо!”.

Ответить Деев не успел — всадник дернул поводья, и застоявшийся конь резво скакнул вперед, загромыхал копытами вниз по мощенному булыжником Кремлевскому спуску.

Воскресенье было послезавтра. Вот так и назначили день отъезда.

* * *

Сразу побежал в общежитие за вещами — заселяться в эшелон решил нынче же ночью, чтобы завтра не терять времени на суету. А хотелось побежать — к Чаянову. Хотелось — аж в груди жгло! — ворваться в начальственный кабинет и посмотреть Чаянову в глаза, по-мужски посмотреть, как ровне. И сказать: не наш она человек, Белая. Не по пути нам. Я, конечно, с бабой в эшелоне справлюсь, но крови она выпьет что твой упырь. И не моей ведь крови — детской. Ее к детям и подпускать-то страшно. А то, что должность у нее комиссарская, так это ошибка. Ответственно заявляю, товарищ Чаянов. Не жалуюсь, а именно заявляю.

Но как ни крути, а выходило, жалуется Деев.

Жаловаться на бабу было стыдно.

И потому к Чаянову не зашел. Только посмотрел на горящее окно его кабинета в вокзальном флигеле и зашагал дальше по сияющим в лунном свете рельсам и хрусткому щебню к задам отстойника, где ждал собранный в дорогу пустой эшелон.

Да пустой ли? Окна одного из вагонов светились бледно-желтым керосиновым светом.

Плотники заработались допоздна? Но все строительные работы были закончены еще до обеда: Деев сам прошелся по составу, проверяя крепость сколоченных нар, и подписал башкану артели наряд о выполнении работ. Нищие искали ночлег? Воры-гастролеры пережидали время до нужного поезда?