Эшелон на Самарканд - [8]

— Да, с небольшим запасом. И как раз хотела просить Наркомпрос…

— Увеличения квоты не будет, вычеркивайте сразу ваш запас. — Белая обвела взглядом балкон. — Прошу вычеркнуть всех, кто находится на третьем этаже, а также младенцев до двух лет и беременных девочек. Оставить только здоровых. И лучше — постарше.

— А если я не соглашусь? И приведу к поезду не четыреста детей, как указано в квоте, а четыреста десять? Неужели вы бросите их на перроне?

Комиссар не ответила, но в тяжелом взгляде ее явственно читался ответ.

— Очень вас прошу! В списке и правда только те, кто имеет шанс доехать, как мне кажется…

Белая молчала.

— Как же я могу — своей рукой вычеркнуть? — Шапиро так и стояла, со вжатыми в основание шеи кулачками, словно хотела задушить себя. — Немыслимый выбор…

— Не надо никого вычеркивать, — сказал Деев. — Мы возьмем всех. И мальчика в камзоле, и слепую Мархум, и Сеню-чувашина. И девочку беременную возьмем. И этих тоже. — Он кивнул на лежанки вокруг.

— Нет! — Белая развернулась к нему резко, будто ударить хотела.

— Да! — ответил Деев. — Я начальник эшелона. Готовьте бумаги на вывоз, — это уже заведующей. — Я подпишу.

Та только хлопала глазами, переводя растерянный взгляд с одного гостя на другого.

— У них обуви нет ни у кого, — прошептала севшим внезапно голосом, и ослабелые руки ее упали безвольно вдоль туловища. — Им хотя бы до вагона как-нибудь дойти, а уж в поезде доедут…

— И обувь найдем, — сказал Деев. — Найдем!

* * *

— Добрым хотите быть? — это Белая уже на крыльце ему сказала; даже не сказала — прошипела сквозь зубы. — Чутким? Хорошим со всех сторон?

— Хочу, — ответил Деев. — А ты не хочешь?

— Нет! — Она стояла у двери эвакоприемника, накрепко упершись квадратными башмаками в гранит, будто еще надеясь вернуться и решить вопрос по-иному. — Я хочу довезти как можно больше детей до Туркестана — живыми довезти! А лежачих — не довезу, только место в вагоне зря займу.

— Пусть лучше здесь умирают, значит?

Деев уже сбежал по лестнице вниз, но комиссар не двигалась с места — и он заметался по ступеням, не понимая, оставаться ли ему с ней или все же шагать дальше. Убегать, как зайцу от лисы, — не хотелось.

— Это логика выживания, Деев! Жестокая, но логика: помогать сначала тем, кого еще можно спасти.

— Их всех — можно! — Деев подскочил к ней вплотную, но никак не мог посмотреть на нее вровень, все время выходило снизу вверх. — Спасти — или хотя бы попытаться.

— Ценой жизни других, здоровых детей?

Он впервые видел у человека такие глаза: холодные и одновременно яростные. У волков такие видел, когда бросались на людей во время охоты. У человека — никогда.

— И как тебя только партия детским комиссаром назначила?! — Отчаянно махнув рукой, Деев слетел по ступеням и рванул прочь; но не выдержал, обернулся на ходу и крикнул еще, вдобавок: — Ты не принципиальная и не бессердечная, нет! И даже не камень! Ты, Белая, враг!

Комиссар стояла на крыльце — как вросла.

— До Самарканда, Деев, я ваш единственный и самый верный друг, — ответила негромко, но он услышал.

* * *

Ну и где ее взять, эту обувь? Пять сотен пар — что пять миллионов. Не было ни у кого такого богатства — ни в торговых лабазах, ни в закромах старьевщиков, ни в базарных рядах. Город ходил в башмаках с отваливающимися подошвами, латаных валенках, лаптях и чунях из пеньки. В дождь надевал поверх деревянные копыта — куски дерева на завязках — шагать по лужам. Добротная обувь на ногах встречалась редко и была либо добыта у спекулянтов на толкучке, либо выдана войсковым каптенармусом (немало хитрецов записалось на военную службу ради одних только крепких сапог). Вот и Деев получил свои ботинки — едва ношенные, всего-то на размер больше нужного, пусть и без шнурков, словом, сказка, а не ботинки! — в службе снабжения. Но даже на воинских складах не мог пылиться обувной запас для целого полка. Пять сотен пар доброй обуви можно было только одолжить — и только у военных.

До кремля Деев домчал быстро, будто не бежал по осенней грязи, а скакал во всю прыть: недавняя ссора прибавляла сил. Здесь, за белыми стенами древней крепости, жила военная академия — за этими стенами топтали землю, пришпоривали коней и маршировали по плацу пять сотен пар сапог, так нужных Дееву.

Но в кремль его не пустили. Часовой у ворот — дубина со штыком! — заупрямился: нет пропуска — нет допуска.

— Убийца ты! — вскипел Деев. — Пока мы тут с тобой белендрясы разводим, умирают дети. — И тотчас понял, что говорит словами Белой, разозлился пуще прежнего. — Сходи хотя бы доложи обо мне командиру!

А тот: не имею права покинуть пост.

— Криком кричать буду, — пригрозил Деев. — Орать как свинья недорезанная, звать этого самого командира твоего, пока не выйдет ко мне.

А тот: имею право вызвать милицию.

Плюнул Деев — и стал ждать. Ежился под крапающим дождем и сверлил взглядом часового, уютно укрывшегося в караульной будке, — хотел смутить. Но глаза то и дело соскальзывали ниже — на аккуратные, с любовью и тщанием чищенные сапоги служивого.

Думал о детях. А если и вправду — начнут умирать в пути?

Не начнут. Нужно только достать обувь — и дети перебегут из холодного каменного дворца в теплые вагоны. Деев закроет их в этих вагонах — на семь замков запрет, как самый ценный груз, — раскочегарит печки докрасна, чтобы лето в эшелоне наступило, — и помчит, пулей помчит в Самарканд. Каких-нибудь пара недель — и они в Туркестане.