Еще в полях белеет снег... - [9]

Мало-помалу стали собираться его девчата. Такие обычно разные, они сегодня здоровались с ним и смотрели одинаково робко и в то же время с любопытством и испытующе. И Элю, вошедшую в зал, они встретили тоже тихо-испытующими взглядами. Но Эля, будто и не случилось ничего, спокойно и вежливо кивнула Антону, попросила гребенку у беленькой Таси Самохиной — Тася стала торопливо рыться в сумке, сминая и переворачивая что-то аккуратное, женское, мельком взбила волосы перед зеркалом и пошла разминаться. Антон позавидовал ее выдержке. Он и сам понимал, что надо быть спокойным и непринужденным. Он пробовал шутить, он торопил копающихся, как обычно, девчат, и одну, которая последнюю неделю ходила сама не своя — видно, влюбилась, да что-то у нее не так, — слегка встряхнул за плечи: «Выше нос, Светланка, ты что, будто мышь на крупу!» И все равно ему казалось (а может, не только казалось), что и Светланка, и беленькая Самохина, симпатичная, старательная, но на редкость непонятливая особа, с которой надо биться и все разжевывать, и Жидкова, кокетка с капроновыми бантиками (это ее пришлось заставлять выбросить безвкусные серьги), и умная очкастая Наташа Кочеток — она занималась у многих тренеров, перепутала все методы и системы и в общем не очень доверяла Антону, — словом, все они держат на прицелах именно тот сектор зала, в котором движутся, говорят и смотрят (друг на друга или нет?) Антон Туринцев и Эля Яковлева.

Пришла, гордо неся пружинистый торс, старуха Белла Карловна, хореограф («В молодости у меня было много поклонников, и хотя я нехороша собой, но осанка! Шаг!»). Пришел пианист Марк Борисович, лобызнул Белле Карловне ручку («Свежесть! Вечный пример молодежи!»).

— Третья позиция. Марк Борисович, прошу. И… раз, два, три… Марк Борисович, не врать! Марк Борисович, не на пожар, плавнее! И… раз, два, три… Самохина, не вижу линии. Яковлева — показать. Пятая позиция. И… раз, два, три…

Люта была старуха в работе.

Привстав на носки, сделавшись совсем тонкими, похожими на неправдоподобно изысканные силуэты из модных журналов, помавали округленными руками и лучиками ног лаборантки, ткачихи, троллейбусные контролерши, и они же шеренгой балетных див порхали в ломкой дали зеркала, а их туманные отражения в оконном стекле наплывали на заводские дымы, летящие вдоль кромки заката, на цветные квадраты окон больших и маленьких, деревянных, кирпичных и блочных домов и словно скользили над городом, где эти девчонки работали и жили.

Потом пошла своим чередом тренировка: «Прогиб, прогиб, и — мах! Подбородок выше, ну, улыбку, на бревно не смотреть — на меня! Самохина, смелее. Светлана, соберись, разбег энергичней, ну, пошла! Самохина, смелее. Жидкова, Валечка, а если через «не могу»? Самохина, что же ты, ну иди, еще раз объяснить?»

И Антон все уже забыл, увлекся, и только иногда, когда к снаряду выходила Эля, он ловил себя на том, что робеет к ней при всех прикасаться, боится страховать. И тогда его быстро кололи удивленно-злые, прозрачные, как крыжовник на солнце, глаза.

Эля ждала его за углом. Прохаживалась, стуча по ноге спортивной сумкой, вертя длинной шейкой, казавшейся еще длиннее оттого, что ворот тренировочной рубашки был поднят до самого подбородка.

— Тош, сведи меня куда-нибудь. У тебя деньги есть?

Пошли в шашлычную. Здесь было парно и гулко, словно в бане. Подплыла, перекатывая могучие бедра, сонная официантка, встряхнув, перевернула скатерть, ставшую от этой процедуры еще грязнее.

— Что для вас?

— Тош, — жалобно сказала Эля, — слушай, возьми мне какой-нибудь суп. Целый день не лопала.

Официантка презрительно подняла розовые бугорки, служившие ей бровями.

— Девушка, поздно для супов.

— Пожалуйста, — настоятельно и умоляюще произнес Антон.

— Спрошу на кухне, — вздохнула официантка.

Еще заказали шашлык и бутылку вина с непонятным названием. Спросили официантку, хорошее ли оно, и та пренебрежительно бросила: «Не знаю, попробуйте». Изо всех вин в меню это было самым дешевым.

Гремя ложкой, Эля размешивала густую, щедро наперченную жижу. Антон разлил по фужерам вино.

— Ну…

— Погоди. Слушай.

Эля положила свои руки на его. Пальцы ее были прохладные и крепкие.

— Я тебя люблю, — сказала она медленно и раздельно. — Что бы ни случилось.

Чувствуя сладковатую, унизительную близость слез, Антон торопливо зажевал набитым ртом.

— Ну и ладно. И хорошо. И хватит об этом. Ешь.

— Тош… — она подняла руку, словно в классе на уроке. — И еще. Можно?

— Валяй, — крепясь, разрешил Антон.

— Я ни-ичего не боюсь. Понял? Ни-ичего. Хрипела магнитофонная Шульженко.

3

— … Но позвольте вас спросить, на основании каких данных вы обвинили Туринцева в аморальном поведении? У нас в клубе таких данных нет. Вы меня извините, но то, о чем вы здесь говорили, попахивает сплетнями. Кто-то что-то сказал, показалось, понимаете, и так далее… Это не доказательство. Нехорошо для представителей советской печати. Не на это вас нацеливают. Здесь товарищи правильно говорили — у нас есть за что бросить упрек Туринцеву. Да, был факт, когда он сорвал нам показательное выступление. И о грубости его имеются сигналы. И мы за это его по головке не погладим. Мы строго взыщем. Но давайте называть вещи своими именами. То, что написано в журнале, является от начала до конца выдумкой. И мы вам в редакцию пришлем соответствующий документ. И не только в редакцию. Пусть где надо разберутся, кто позволяет отдельным недобросовестным корреспондентам заниматься сплетнями на страницах советской печати. У меня все. Больше никто не хочет?