Еще в полях белеет снег... - [7]

До начала занятий оставалось немногим больше двух часов. Антон Туринцев провел это время, бесцельно меряя асфальт от Садового кольца до Разгуляя. Первым ощущением его после разговора с Колюшевым была пустота — такая, словно тебя отжали, выкрутили изо всех сил, как сырое белье, порядком смяв при этом. Отжали мысли, желания и ощущение беды тоже, и ничего нет, только шарканье шагов, гул и шелест машин и газетные витрины, возле которых зачем-то останавливаешься, водишь глазами по серым пятнам фотографий, а прочесть и строчки не можешь.

Есть люди, понаторевшие в ничегонеделании. Люди, которых не тяготит любой величины кусок вакуум-времени, которые привычно, со смаком пережевывают ничем не заполненные минуты и часы. Антон же Туринцев принадлежал к той категории довольно скучных (для окружающих, разумеется, скучных) людей, которые абсолютно не умеют скучать. Нельзя сказать, что он любил свое дело. Сказать, что он жил им, — это тоже не то, потому что звучит банально и, в сущности, ничего не означает. «Специалист подобен флюсу» — вот этот афоризм Козьмы Пруткова в точности относится к нему. Бывая, скажем, в балете — а он изрядную долю зарплаты тратил на балет и сидел, как правило, на дорогих местах, в первых рядах партера, — так вот, смотря спектакль, он привычно, уже механически примечал, что из увиденного, очень красивого и изящного, но для него не только изящного, а и технически обоснованного, можно записать или зарисовать в антракте в свою книжечку, над чем стоит подумать. Скажем, как работает голеностопный сустав у прима-балерины, когда, пролетев над сценой в высоком затяжном прыжке, она вонзает в пол свой тренированный носок. Слушая в консерватории симфоническую музыку, он прикрывал глаза, чтобы представить себе, какая линия движения может соответствовать этой музыке, и качал головой из стороны в сторону, изрядно мешая сидящим позади. Встречая на улице какую-нибудь особенно стройную и длинноногую, он часто поражался несовершенству ее походки, грубости и неуклюжести движений и старался придумать для нее цепочку упражнений, долженствующих выявить, освободить от повседневных наслоений данное от природы. Короче говоря, Антон был из тех, кого в спорте несколько иронически величают «профессорами», грубее — «фанатами», изящнее — «психами». Эти «профессора» и «психи» поначалу экспериментируют над собой, и из них самих редко выходят спортсмены большого класса. В них слишком много заданности, им не хватает порыва, вдохновения, что ли, и в своих заумных поисках они, бывает, рвут связки на ногах, выворачивают суставы — вообще, как говорится, допрыгиваются. Но тренеры из таких людей получаются. И неплохие тренеры.

Анне Семеновне Белоног, ставшей вольно или невольно виновницей того, что приключилось с Антоном, было бы, вероятно, очень трудно написать о нем очерк. А ведь с идеи написать очерк все и пошло. Но Анне Семеновне Туринцева рекомендовали просто как молодого, старательного и растущего тренера. И даже представить себе невозможно, какой такой увлекательный материал собрала бы Анна Семеновна, посидев на его тренировках. Антон не шутит и не смеется, а журналисты любят, когда тренер смеется и шутит, — значит, он обаятельный и общительный. Антон не заставляет по десятку раз проделывать одно и то же. А журналисты любят, чтобы заставлял, — это значит, человек работает скрупулезно. Антон, бывает, кричит своим скрипучим на верхах тенорком: «Ну что, ну что тут не понять, ну ясно же, господи!» А журналисты крика смерть не любят — надо, чтобы тренер был спокойным, а следовательно, волевым, а следовательно, хорошим, умелым педагогом. Нет, вряд ли получился бы очерк об Антоне. Не писать же в конце концов о том, что он заставляет своих девочек менять прически (как будто он что-нибудь понимает в прическах), о том, что однажды он буквально закатил истерику из-за трехрублевых сережек, надетых кем-то на тренировку. И не о том же писать, что он устраивает экскурсии в зоопарк — оказывается, у зверей надо учиться естественности и непринужденности движений. У зверей! У тигров, например! Рабочим девушкам, комсомолкам! Нет, об этих глупостях, упрочивших Антонову репутацию «психа», писать, разумеется, не следовало.

Он любил излагать свои идеи. Свои замыслы комбинаций и разных оригинальных связок. Не очень знакомый с ним человек мог бы подумать, что он просто хвастун. Но разговаривать о том, что его не интересовало, Антон не терпел — лучше уж молчать. Правда, и молчать можно с лицом вежливо-заинтересованным, но Антон плевал на выражение своего лица, и когда в момент монолога приятеля о том, как было трудно добыть польский гарнитур, а он все-таки добыл, или в тот чрезвычайно важный момент, когда, округлив милые, добрые и глупые синие озерца, знакомая девушка подробно излагала содержание виденного накануне кинофильма, Антоновы толстые губы скучно обвисали, как жухлые мандаринные дольки, и приятель и девушка окончательно убеждались в том, что Антон Туринцев — сухарь и компании с ним лучше не водить.

Может быть, и с Элей все началось именно тогда, зимними вечерами после секции, именно там, в горбатеньких сквозных переулках, где ветер, высверливая холодные щели между шапкой и воротником, неизменно гонит путников к черной горе Елоховской церкви с золотинкой месяца, насаженной на острие креста. Здесь Антон мог без помехи орать о своих идеях, а Эля слушала, слушала терпеливо и молча и только иногда прятала в свои карманы его руки, коченевшие в пижонских перчатках. Эля не показывала своей заинтересованности тем, что говорил Антон, она лишь стоически переносила мороз и, когда он спрашивал у нее, не замерзла ли она, начинала смеяться, тихо посапывая, и подпрыгивать, кружась возле него и толкая то одним, то другим плечом. И тогда наступало еще неосознаваемое, но чувствуемое ими обоими состояние близости, потому что в такие минуты они были не учителем и ученицей, а просто двумя людьми, которые бродят по холодной ночной Москве, дурачатся, пытаясь согреть друг друга, и вместе выворачивают ее сумку и его карманы, наскребая мелочь на такси. И однажды, прежде чем она захлопнула дверцу машины, на его лбу и щеках остались и долго еще влажно остывали несколько теплых и крепких мазков ее губ. Антон ни за что не мог бы ответить на вопрос — даже самому себе, — что было вначале и что потом: увлечение гимнасткой или увлечение девушкой. И показалось ли ему или впрямь так случилось, что именно где-то в это время в Эле проступили те самые черты спортивного облика, которые позволили судить о ее таланте. А талантом гимнастки Антон считал не природную гибкость суставов, не чистоту технической отделки пируэтов и шпагатов, не смелость сальто и четкость приземления, когда спортсменка словно впивается носками в ковер и тело ее звенит каждой натянутой жилкой, — и то, и другое, и третье в конце концов можно выработать долгими, тщательными тренировками. Талантом в гимнастике были, по мнению Антона, неповторимая человеческая индивидуальность и способность выразить ее средствами спорта. Эля странно говорила о своих упражнениях. Он ей что-то толковал, а она молчала, и у нее чуть-чуть розовели верхушки скул. А потом: «Стой! — и она отмахивалась от него быстро, несколько раз. — Стой! Здесь нужно спеть». Или: «Здесь дождик, а здесь радуга».