Еще в полях белеет снег... - [8]

Мало-помалу он и сам перешел с ней, а затем и с другими своими ученицами на этот необычный язык. И если бы посторонний человек заглянул на занятия туринцевской секции и увидел, как Антон, послав на прыжок Валю Жидкову, бежит вслед, нелепо машет кулаками и тоненько орет: «В небо, в небо!», и подпрыгивает, и невесть почему выходит из себя, — этот посторонний испытал бы сильнейшее недоумение. А подслушав, скажем, как Туринцев поющим шепотом объясняет Самохиной, шевеля пальцами перед самым ее лицом, что: «Ля-ля, ля-ля — это, ты пойми, это ручей те-чет, а тут — ля-ля! — прыг — сальто — у-ух! — водопад!», можно и в самом деле счесть Антона настоящим психом.

Нетрудно понять, насколько сильным ударом было для него появление того самого абзаца в статье из журнала «Гимнастика». Подобно боксеру, умело и увлеченно ведшему бой и вдруг неожиданно, в момент атаки, получившему прямой в солнечное сплетение, припавшему на колено и под отрывистый счет судьи чувствующему невозможность да и неохоту продолжать поединок, Антон внезапно ощутил, что вся его работа, вся жизнь, представлявшаяся нескончаемым, безостановочным бегом вперед, к задуманному, потеряла теперь всякий смысл.

В этом настроении он и пришел в спортивный зал. Пришел почти за час до начала тренировки, потому что ему некуда больше было идти, потому что он просто не умел впустую транжирить время. Он вошел в раздевалку и стал привычно снимать и складывать костюм, привычно облачаться в тренировочную рубашку и брюки, привычно поправлять штрипки, натягивать тапочки и застегивать «молнию», мыть руки, причесываться — словом, делать все то, что прежде, до сегодняшнего дня, было для него повседневным, но все-таки немного торжественным ритуалом подготовки к занятию.

Хлопнула дверь. В раздевалку, чуть переваливаясь, вошел тренер по борьбе Васьянов, маленький старый человек с грубо и надежно сработанным лицом и примятыми ушами, похожими на слоновьи. Васьянов сел рядом с Антоном, рывком подсадив себя на подоконник, и вытащил коробку папирос.

— Закуришь?

Антон покачал головой.

— И правильно. Не привыкай. Распускаться — это самое последнее дело.

Васьянов сказал что-то еще, но Антон не разобрал: старик обладал протодьяконским каким-то басом, и речь его к концу переходила попросту в воркотню, добрую или гневную в зависимости от обстоятельств.

Он затянулся, пустил, округлив губы, несколько дымных колец и проткнул их казбечиной. Хлопнул Антона по спине своей квадратной ручищей, которой этот мощный удар, может быть, казался только поглаживанием.

— Башку не теряй. Мы тут тоже не звери. — Рык, последовавший за этими словами, был и вовсе уж звериным. Только и разобрал Антон, что рокочущее «дрружба» и «рработа». И в конце: — Мы в случае чего за тебя, как говорится…

Не вспомнив, как это говорится, Васьянов сложил ладони и потряс ими. Антону показалось приятным и удивительным, что Васьянов, плохо его знавший и имевший вдобавок среди работников клуба репутацию человека резкого и колючего, ведет с ним такой разговор. Но ни продолжать этот разговор, ни откровенничать тем паче ему сейчас было не по силам.

— Простите, — сказал он. — Меня там ждут. Спасибо вам.

Васьянов еще раз добродушно смазал его по спине и сделал печальную гримасу долговязому баскетболисту Лычко, вбивавшему огромную ступню в помятую кеду. — Вот, Сергей Сергеевич, какие дела хреновые.

— Умел гадить, умей и ответ держать, — сказал Лычко, справившись, наконец, с кедой.

Васьянов завесил глаза надбровными желваками, тряся лицом, заплевал и затоптал папиросу и прорычал что-то лютое, с явным наличием «дурака» и «костыля». Не умел старик сдерживаться.

Антон поднялся в зал. Здесь еще не кончили занятий акробаты института физкультуры. Их тренер, очкастый, похожий на какого-нибудь доцента-физика, стоял, балансируя, как на канате, на перекладине турника и смотрел сверху на прыгающих и ходящих на руках здоровенных и лоснящихся от пота своих ребят. Тренер, похожий на доцента, был в недавнем прошлом известным циркачом, участником прогремевшего по всей стране сложного и опасного номера. И Антон в который раз подумал о том, насколько обманчива человеческая внешность. Вот и Васьянов, думал он сейчас, какой этот Васьянов на вид бирюк и нелюдим, а ведь месяц назад, когда старика собирались пригласить на пенсию, все его борцы, эти губастые и скуластые мужики с короткими шеями, вросшими в плечи, ввалились в кабинет Колюшева и, едва не сокрушив из-за огромности своей и застенчивости витрину с призами и кубками, стали канючить, чтобы от них не забирали их батю. И Эля, его Эля, думал Антон, в ней ведь тоже, если смотреть на внешность, ничего особенного, и никакая она не Полина Астахова, но есть в ней необычная одна струна, и гимнасткой Эля наверняка будет, гимнасткой с большой буквы — жаль только, если вся эта история повредит ей. Нет, нет, сказал себе Антон, не распускаться. С Элей он работу доведет до конца. Должен довести во что бы то ни стало. Иначе грош ему цена.

Тут бы, на этой совершенно справедливой и добропорядочной мысли и задержаться Антону. Но по своей дурной привычке он пустился в размышления абстрактные и бесполезные. Почему это, спросил он себя, действительно обманчива внешность? Ну, скажем, наделяя ящерицу способностью маскироваться под сухой листок или мертвый камень, природа просто охраняет живую жизнь от смерти. Но зачем та же природа скрывает доброту Васьянова или грацию Эли, доброту и грацию — качества, так потребные всем людям? Разве грозит этой доброте и грации какая-либо опасность? Или, может быть, проделывая это, природа просто побуждает человека глубже всматриваться в вещи и явления, искать их настоящую суть? Побуждает к развитию науку и все такое прочее? И даже, если взять случай с этой самой статьей — ведь внешне все выглядит именно так, как в ней написано, но писавший статью обязан был заглянуть глубже, разобраться и т. д. и т. п.