Еще дымит очаг… - [22]

Отцу я этих своих глубоких дум, конечно, не высказывал. Как и подобает почтительному сыну, я мягко улыбался и отвечал только:

— Это не я придумал, а ученые, умные люди в Москве.

— Так пусть и пашут в Москве, а при чем здесь наш колхоз! — раздраженно посапывая трубкой, бросал мой обычно немногословный отец.

— В Москве клевер не растет, там асфальт кругом, пахать нечего.

— Ученые, ученые, — бормотал отец, — коровам, буйволам и лошадям их ученость боком выйдет. Бедная земля, как хотят, так и мучают, скоро она совсем родить перестанет.

— Наоборот, урожайность удвоится, настанет изобилие, — оправдывался я, — вот посмотришь, отец!

Отец мой молча посасывал трубку, смотрел на меня исподлобья, невыразительно, как на пустое место.

«Эх, недопонимает старик, темнота, разве ему втолкуешь?..»

И я старался пораньше лечь спать — завтра с рассветом бежать в поле. Агав помогал мне в моей работе, я напомнил ему наш осенний разговор и вырос в его глазах до гигантских размеров. Он вслух восхищался моим умом, моим прозрением. Простодушный Агав то и дело рассказывал всем аульчанам о том, как я еще осенью предсказал крах травополья, он очень гордился, что дружен со мной, он видел во мне уже будущую знаменитость.

Мне такое его отношение очень льстило, я не одергивал Агава, когда он превозносил меня до небес перед аульчанами. В ауле среди колхозной верхушку я стал, благодаря Агаву, своего рода героем дня. Я даже выступал с докладом на правлении колхоза. И с молодым, недавно избранным председателем говорил на «ты» и бодро указывал ему «недостатки».

Председатель был из города переброшен к нам в колхоз на укрепление. Человеком он оказался честным и исключительно толковым. Сейчас он здорово поднял наш колхоз, а тогда еще не успел войти в курс крестьянской жизни и слушал и воспринимал меня как крупного спеца, изрекающего абсолютные истины.

— Вот оканчиваешь учиться, — говорил мне председатель, когда после правления мы вышли на улицу, — такое богатство у тебя в голове, приезжай домой, агроном нам позарез нужен. С тобой мне не страшно будет. А так боязно, не завалить бы работу.

— Вернусь обязательно, — обещал я председателю, — будем работать вместе. Не беспокойся, я тебя на произвол судьбы не оставлю. К уборке хлебов уже буду здесь. Не беспокойся. Ты завтра дай мне лошадь. Надо на дальний удел съездить, посмотреть, как там клевера перепахали. Дашь?

— Ну еще бы, хоть на целый день можешь взять моего гнедого, он резвый, как огонь.

— Ладно, возьму гнедого, — сказал я. — Ну, спокойной ночи.

* * *

Когда я пришел, домашние наши уже спали. Я зацепился больно ногой о стул, выругался сквозь зубы.

— Молоко в кастрюле! — прошептала мне из смежной комнаты мама. Я вспыхнул в темноте: неужели она слышала, как я ругался?

С удовольствием выпил я холодное буйволиное молоко с вкусным пшеничным хлебом и лёг спать на тахту. Раньше на тахте спали мы, дети, а теперь она пустовала. Мои старшие братья все уже поженились и жили отдельно, а мой единственный младший брат уже ходил в десятый класс. Так что маленьких детей в доме не было.

«Вот я и взрослый мужчина, — вытягиваясь на тахте во весь рост, с удовольствием подумал я, — без пяти минут ученый агроном родного колхоза. Агроном колхоза!» Каким недостижимым, каким громадным казалось мне это всего пять лет тому назад, когда я смотрел на мир вот через это покосившееся окошко родного дома…

В окошко светил месяц, зеленоватый, остророгий, такого не увидишь в городском дымном небе.

«Этот председатель будет меня во всем слушаться, — честолюбиво думал я, — мы выведем колхоз в передовые. Я покажу всем, на что я способен!»

Во сне я видел себя на белом коне.

— Это к удаче, сынок, — истолковала мама мой сон, — в скором времени тебя ждет большая удача, на белом коне — это очень хорошо!

— Очень хорошо, — довольно хохотнул я, — пусть сон будет в руку!

— Дай аллах, пусть сбудется, — с надеждой посмотрев в рассветное румяное небо, вздохнула мама. — Когда вернешься?

— К вечеру, — бросил я, направляясь к воротам.

— Так возьми еды!

— Не надо, сейчас поел, а там с трактористами пообедаю.

Но мама догнала меня все же за воротами и сунула в руки кусок хлеба и кусок сыра.

Оседлав гнедого, я выехал в поле. До дальнего удела было километров двадцать. Еще подмораживало последним легким мартовским морозцем, гнедой шел ходко, тонко позванивали, похрустывали под его копытами льдинки мелких луж. Малиновое солнце уже стояло на краю степи в полный рост, оно ещё касалось земли, но уже вот-вот готово было оторваться и следовать в небо, освещать землю, согревать ее горячими лучами.

Огромная степь лежала передо мною безлюдно и торжественно. Куда ни глянь, по всей степи лежали, как закаты, черные клинья недавно перепаханных трав. Я глядел на эти клинья с гордостью — без меня тут не обошлось. Я почувствовал себя очень могучим, очень необходимым, главным для этой степи человеком. Вот она, моя дипломная работа, лежит передо мной, уже воплощенная в жизнь.

— Эге-гей! Еще не то будет, — поднимая гнедого на дыбы, заорал я изо всей силы от переполнившей мою душу отваги. Эх, как ловко поднялся гнедой, почти свечку сделали мы с ним! Я хлестнул коня, пуская его в полет. Гнедой действительно был резв, как огонь. Я скакал к дальнему уделу так, словно вез какую-то ошеломляющую весть. Душа моя ликовала от быстрой езды, оттого, что так хорошо жить на свете, что я тоже что-то значу в этом мире!