Эпоха добродетелей. После советской морали - [48]

. Сегодняшние их наследники могут прекрасно осознавать необходимость романтизма и идеализма как необходимой предпосылки для изменения сегодняшнего мира. Но поскольку они рассматривают это изменение с технологической точки зрения, содержание идей относительно не важно: «Не принципиально, каковы идеи: религиозные, как в исламе или у христиан при генезисе феодализма, или атеистические-коммунистические, как у большевиков»216. Характерно завершение заметки Мариничевой – эпитафии коммунарскому движению, написанной в 1990 году: «А вам желаю лишь, в какой бы партии вы ни оказались, таких же крепких и чистых идеалов, как у нас. И таких же друзей – на всю жизнь»217. Все равно – какие именно идеалы, лишь бы крепкие и чистые, а превыше всего – дружба. В наступившие 1990-е годы этот урок был усвоен лучше других.

БУДЬТЕ КАК ДЕТИ

Коммунарство было не единственным, а типичным ответом на вызов, который бросили советскому воспитанию, образованию и общественной морали реалии зрелого и позднего советского общества. Другим показательным вариантом ответа можно считать организации «каравелловского» типа, первая из которых появилась почти в то же самое время, что и Фрунзенская коммуна, по инициативе писателя и журналиста В. Крапивина. В целом оба этих ответа осуществлялись в одной парадигме, в одном и том же пространстве довольно узкого окна возможностей и отличались скорее акцентами. Тем не менее акценты были значимы.

«Каравелловское» и подобные ему движения с самого начала были тем, чем коммуны стали в силу давления социальной среды. Они сразу возникли как отряды, замкнутые сами на себя, на культивирование собственной корпоративности, творческой уникальности своих членов, идеологической и особенно моральной обособленности от окружающего мира. (В связи с этим очень показателен тот типично каравелловский разрыв между «теорией» и практикой, который для коммунаров стал следствием болезненного постепенного отказа от изначальных коммунистических идей, а у каравелловцев просто сложился как данность без особых душевных метаний. В книгах у Крапивина главными всегда были дети, но в отрядах руководили взрослые командиры, и порой весьма авторитарно.) Последователи Крапивина не столько хотели переделывать мир (хотя и могли полагать себя «надеждой общества»), сколько воспринимали его как объект для противоборства, в котором складывалась их собственная идентичность. Уникальность «каравелловцев» заключалась в том, что у них был учитель, по совместительству являвшийся знаменитым писателем, то есть зеркалом той моральной трансформации советского общества, следствием которой являлось их движение. Поэтому в этой части исследования мы, по необходимости кратко, коснемся некоторых аспектов содержания книг Крапивина.

Главное отличие крапивинского ответа от коммунарского заключалось в следующем. Как мы уже заметили выше, коммунарство возникло в том числе и как попытка продолжить и углубить эксперимент по воспитанию «нового человека», человека коммунистического будущего. Для Иванова и многих его последователей коммуны были по большей части педагогическими полигонами для обкатки методик, которые в дальнейшем должны были быть применены как минимум ко всему школьному образованию и воспитанию, а как максимум – ко всему обществу. Конечно, и ранние коммунары ощущали некоторую «избранность» и «особость». Но «эти чувства были обусловлены восприятием Коммуны как уже осуществившейся утопии, частицы будущего в настоящем. Один из участников коммунарского движения 1970-х годов так характеризует коммунаров: „…῾прежние коммунары᾿ (конца 50-х и начала 60-х) были уверены, что они опередили своим образом жизни современников (что они живут как бы в будущем)“»218. Иными словами, ощущение своей избранности и особости было временным, долженствующим быстро исчезнуть по историческим меркам. Только по мере, так сказать, «сопротивления социальной среды» коммунарское движение стало движением преимущественно ориентированных на воспитание «творческих личностей» клубов, которое уже не столько претендовало на реформирование общества, сколько создавало комфортную среду для добровольцев и избранных.

Показательно, что в книгах Крапивина, вдохновивших практику его поклонников, отразились те же добродетели, о которых сказано выше в связи с коммунарским движением. Неоднократно отмечалось, что «все книги Крапивина об одном, о настоящей дружбе»219. Дружба эта существует внутри тесных сообществ, в которых «законы человеческого общения неподвластны политической конъюнктуре»220. «Однажды „заболевших“ книгами Крапивина манит ни с чем не сравнимая атмосфера добра, дружбы, верности, человеческих привязанностей, честности и чести, заставляющая вспомнить лучшие книги Грина, Сент-Экзюпери и Януша Корчака»221.

В произведениях Крапивина отразилась наивная, начисто лишенная исторического воображения вера последних советских поколений в то, что существующие в конкретное время и конкретном месте идеалы добра, дружбы, верности и чести сами по себе достаточны, чтобы обустроить жизнь наилучшим образом. В крапивинских мирах игнорируется, что в реальности зло в чистом виде встречается не так уж часто, а рвут глотки друг другу люди, которые ничего против добра не имеют и превыше всего ценят, как это ни удивительно, все те же дружбу, верность и честь. Но чтобы додуматься до этой не очень сложной мысли, к читателю нужно предъявлять более высокие требования, нежели те, какие предъявлял Крапивин. Как замечает Е. Савин о барабанщиках в «Голубятне на желтой поляне», «связь с миром и с другими людьми у барабанщика в большей степени основана на эмоциях, а не на разуме, интеллекте. В этом смысле роман антиинтеллектуален – не случайно злобные пришельцы являются проповедниками разумной Галактики и измеряют ценность каждого из членов своего сообщества в количестве интеллектуальных единиц. В рациональности Земли Яр видит ее грядущую гибель – дети должны оставаться детьми и читать „Трех мушкетеров“ и „Зверобоя“, а не штудировать Фромма и Шпенглера»