Эпоха добродетелей. После советской морали - [49]
Поэтому картина мира в книгах Крапивина, что называется, «черно-белая». У него враги – это всегда зло; в лучшем случае – презренные обыватели. Эта щадящая детское восприятие картина мира, как ни странно, вполне отвечает потребностям функционирования локальных сообществ с их партикулярной этикой добродетели, над которой ничего более нет. Потому что если есть что-то повыше верности-чести-дружбы, то и враги редко воспринимаются как беспримесное зло, хотя бы и с такой примитивной формулировкой: «ничего личного, просто бизнес». Но вот когда ничего выше этики добродетели нет, да вдобавок и нет внешнего начальства, которое что-то запрещает (а герои-мальчишки Крапивина очень не любят, когда им что-то извне запрещают, «велят» и т. д.), то противники превращаются в олицетворение зла. С этим связан еще один важный момент. Как упоминалось выше, в книгах Крапивина главные – дети, они обладают безусловным моральным авторитетом, а взрослые, учителя всячески третируются. «На явном противопоставлении детей и взрослых писатель строит даже сюжеты таких, например, рассказов, как „Звезды под дождем“, „Победители“, „Флаг отхода“. А уж конфликтами между взрослыми и детьми пронизаны все произведения В. Крапивина. При этом особой нелюбовью писателя пользуется школа, учителя. В рассказе „Гвозди“ на одной из страниц буквально мимоходом возникает эпизодический персонаж – семиклассница активистка-формалистка, а автор уже роняет: „Она старалась изо всех сил походить на учительницу“. Стоило Светлане Валерьяновне из повести „Трое с площади Карронад“ улыбнуться, как автор комментирует: „Хорошая была улыбка, совсем даже не учительская“. Никакая кратковременность появления на страницах произведения не способна избавить учителя от представления в самом неприглядном свете. Лишь на какое-то мгновение заявила о себе завуч Ангелина Самойловна, но тем не менее „сперва наорала на Зырянова, а потом сказала Славке: „Сам виноват. Надо быть как все, а не выпендриваться…“ Да, нелегкая доля у тех, кому досталась от В. Крапивина участь быть школьным учителем»223.
Несмотря на всю заостренность позиции, Крапивин тут не изобретал пороха. Проводившаяся в его книгах установка на тотальную критику мира взрослых во многом была лишь радикализированной версией установки официальной. Одной из важнейших моральных и культурных предпосылок такого мировосприятия стало все более распространявшееся в советской (как и европейской и американской культуре) представление о ценности аполитичного и автономного мира детства. Значение мифологии детства было столь велико, что «задним числом утопический образ детства, сконструированный как время невинности и чистой дружбы, воспринимается как высшая точка советской утопии – и потому ностальгия нынешних тридцати-сорокалетних по Советскому Союзу есть всего лишь ностальгия по собственному детству, увиденному сквозь призму детской культуры тех времен»224.
С другой стороны, детство выступало в качестве аллегории положения советского гражданина. «Конец „оттепели“ привел и к переоценке детства как аллегории стихийного творчества и искренности. <…> детство „превратилось в аллегорию подчиненного состояния взрослых советских граждан, постоянно покровительствуемых и обманываемых их воспитателями“. Миф о счастливом советском детстве перестал быть частью советской политической мифологии и начал подпитывать культуру продуктами своего разложения»225. Иными словами, советским людям предлагалось в некотором смысле стать «как дети»; в то же время мифология детства стала одной из легальных отдушин для недовольных. Поэтому «попытка символического „ухода“ в аполитичное и автономное детство и стала одним из ответов позднесоветских авторов на это стремление официальной культуры придать природную органичность процессу политической и возрастной преемственности. „Взросление“ в этой альтернативной версии детства вообще выводилось за рамки наблюдения и описания. Переход в лучшем случае приобретал регрессивный характер – назад, в прошлое, и актуальным становился поиск средства, „чтоб вновь попасть туда“. Социальный круговорот – в данном случае из детства в детство – у сторонников „автономного детства“, может, и не прерывался, но зато появлялся иной, более привлекательный круг»226.
Таким образом, социальные эксперименты коммунарского и каравелловского типа отражали вполне официозную установку на создание автономного мира детства при том, что детство наделялось определенными моральными привилегиями. Правда, как и в других случаях, реализация вполне легальной установки в области воспитания и культуры оказалась пронизана не совсем официозным содержанием. Крапивинские обвинения взрослых и агитация в пользу детей и детского с этой точки зрения выглядели как протест против лживого (и вовсе не только школьного) учителя.
