Энрико Карузо: легенда одного голоса - [47]

— Мне не хватает воздуха.

Он встал и подошел к открытому окну. Посмотрев вниз, он начал залезать на подоконник. Не могу понять, как я успела вовремя подбежать к нему. Обняв руками, я стащила его на пол. Не сказав ни слова, он лег в постель и снова уснул. Воз­можно, он бредил. Мы никогда не вспоминали об этом случае. На следующий день ему стало легче и он отказался оставаться в постели.

Продолжались приготовления к Рождеству — Рождеству не­веселому, потому что Энрико не мог скрыть своего скверного состояния. Доктор все еще утверждал, что у него лишь «межреберная невралгия», и стянул Энрико грудь, наложив на нее по­лоски липкого пластыря. 13 и 16 декабря он пел в таком панци­ре. 21-го он должен был петь в «Любовном напитке», но утром боль так сильно мучила Энрико, что я сама послала за доктором X. Он посмеялся над нашими опасениями, сменил пластырь и снова промычал что-то про «межреберную невралгию». В тече­ние дня неоднократно заходил Гатти, и около 16 часов мы все поняли, что Энрико не сможет петь вечером. Через три дня он почувствовал себя достаточно хорошо, чтобы петь в сочельник «Еврейку».

Первую в жизни Глории рождественскую елку установили в гостиной. Это было высокое дерево, украшенное блестками, колокольчиками и яркими звездами. Она сидела на высоком стуле, глядя на елку, а когда вошел отец, восторженно закрича­ла, указывая на разноцветные игрушки.

— Тебе нравится? — спросил он, садясь рядом с ней. — Мне тоже.

Они вместе наблюдали за тем, как Марио подвешивал по­следний сверкающий шар. Они были очарованы друг другом, и это взаимное очарование усиливало их сходство. Оно так пора­зило меня, что я сказала об этом вслух.

— Но у нее нет вот этого, — указал Энрико на выемку на своем подбородке. — Говорят, что она свидетельствует о сильном харак­тере, но я открою секрет. У меня она указывает на глупую голову. Когда я был маленьким мальчиком и жил в Неаполе, я взял как-то большой кусок хлеба и уселся на пороге, чтобы поужинать. Хлеб был очень сухой, и я решил смочить его. Для этого мне на­до было добраться до фонтана. До него оказалось довольно дале­ко, и я прицепился сзади к какому-то экипажу, но не удержался и упал, ударившись подбородком. Я получил рану, потерял хлеб и отправился домой в слезах. Этим шрамом я обязан глупой голо­ве, потому что не Бог, а я сам стал причиной его появления.

Хотя в течение суток перед спектаклем Энрико чувствовал только тупую боль в боку, мне не хотелось, чтобы он пел в со­чельник. Гатти тоже очень волновался и пришел к нам как раз в тот момент, когда у нас находился доктор.

— Голос у него в порядке, — так звучало заключение врача.

Это оказался единственный спектакль Энрико в Нью-Йор­ке, на котором я не присутствовала, кроме тех, что я пропусти­ла в связи с рождением Глории. Когда он ушел в театр, мы с Эрикеттой и Брунеттой принялись сооружать в гостиной гранди­озную «рождественскую панораму». Электрические лампочки мы развесили на камине так, чтобы освещать фигурки королей и пастухов с подарками в руках.

Я пригласила друзей Энрико прийти к нам после спектакля на ужин, похожий на тот, который всегда устраивался в этот день в Неаполе. Были угри, приготовленные пятью способами, горячий и холодный осьминог и всякого рода мелкая рыба, жа­реная и сушеная.

Мне не казалось особенно вкусным ни одно из этих блюд. Когда Энрико вернулся, я встретила его у входа. Глаза его смот­рели бодро, но лицо имело землистый цвет, как будто его кровь вдруг стала серой. Он был тронут «панорамой», восхищен ужи­ном и рад друзьям, но не веселился, как бывало, от всей души.

— Я думаю, будет лучше, если я выпью только чашку бульо­на, — сказал он.

Доктор X. тоже присутствовал — единственный случай, ко­гда он оказался полезен, так как вытащил рыбью кость у меня из горла. Когда все ушли, я спросила Энрико, как прошел спек­такль.

— Все остались довольны, — ответил он, — но бок сильно бо­лел.

Это был его последний спектакль, а я не слышала его.

Рождественский день начался прекрасно. Весь дом был за­лит солнечным светом и наполнен запахом ели. С восьми утра постоянно звенел звонок — приносили подарки, цветы, теле­граммы. Энрико вошел в гостиную, где я сидела с Глорией, не­ся в руках большую коробку.

— Надеюсь, тебе это понравится. Я искал эту вещь два года и нашел только в Южной Америке.

В коробке находилось замечательное меховое пальто из шиншиллы ценой в несколько тысяч долларов. Я так обрадова­лась, что не смогла сказать: единственный подарок, который мне нужен, — его здоровье. Глории он подарил длинную нить янтарных бус.

— У нас, в Италии, говорят, что янтарь предохраняет от бо­лезней горла.

На столе лежала куча открытых коробочек. Энрико подо­шел к сейфу и достал золото. Он высыпал на стул Глории горсть сверкающих монет.

— Играй ими, Пушина, — сказал он и обратился ко мне:

— Я быстро оденусь, Дора, и мы отнесем подарки в театр. Ты успеешь наполнить коробочки?

Я ответила, что не задержу его, и он вышел. Дочка играла мо­нетами, а я стала наполнять коробочки: 100 долларов для Фи­липпа, старого реквизитора, 50 для парикмахера, по 5 долларов каждому хористу... Я уже приближалась к концу длинного спи­ска, как вдруг услышала крик Энрико и выбежала из комнаты. Опять крик. Я подбежала к его комнате одновременно с Марио и Дзирато. Крики неслись из ванной. Марио распахнул дверь и вытащил Энрико из ванны. Вместе с Дзирато они дотащили его до дивана. Энрико сел на край дивана и наклонился вперед.