Энрико Карузо: легенда одного голоса - [49]

Я думала, что он уже почти здоров, как вдруг однажды утром, в начале февраля, у него опять подскочила температура. К ве­черу она поднялась до 40 градусов. Снова собрались врачи, а я, сидя в гостиной, ждала их решения. Доктор Лемберт ободряю­ще взял меня за руку и сказал:

— Недостаточен дренаж. Доктору Эрдману придется завтра снова оперировать.

Когда он добавил:

— Не беспокойтесь. Нам часто приходилось удалять ребра, — я поняла, что решается вопрос жизни и смерти. Мы решили не говорить Энрико об операции до утра, чтобы не волновать его с вечера. Когда все врачи и анестезиолог были в сборе, а опера­ционный стол приготовлен, я пошла к Энрико. Он выслушал меня, не перебивая, а затем обратился к доктору Эрдману:

— Я хочу знать, что будет со мной. Отошлите всех и скажите, что операция состоится завтра.

На следующее утро, 12 февраля, доктор Эрдман снова рас­крыл рану. В глубине раны находилось густое содержимое, уда­лить которое можно было лишь с помощью более эффективно­го дренажа. Для этого следовало устранить около четырех дюй­мов (10 см) ребра...

Я просила врачей не говорить о случившемся Энрико. Док­тор Марри остался со мной, и мы вместе ждали, когда Энрико

проснется после наркоза. Проходили часы, но он все еще не приходил в сознание. В восемь вечера опять собрался консили­ум. Решили, что он находится в коматозном состоянии.

— Миссис Карузо, вы должны попытаться разбудить его лю­бым способом, — сказал мне доктор Стелла.

Я звала Энрико по имени, целовала его бесчисленное мно­жество раз. Марио плакал, прося его заговорить, а Дзирато умолял вернуться к нам. Но глаза Энрико безразлично смотре­ли из-за полузакрытых век, а губы произносили странные зву­ки: «ба-ба-ба-ба». В ту ночь у нас остался доктор Марри. При­гласили еще двух сиделок. Каждый день я подносила к его по­стели Глорию и даже послала в Калвер за Мимми, тщетно наде­ясь, что голоса детей достигнут его сознания. Постоянно звони­ли из газет, и в конце концов издатели попросили меня разре­шить репортерам остаться в доме. Они заняли столовую. В ка­ждом выпуске газет сообщалось о состоянии здоровья Энрико. Управляющий отеля рассказал мне, что ежедневно сотни людей справляются о состоянии Карузо и уходят со слезами на глазах. Каждое утро шестеро простых итальянских рабочих, прокла­дывавших трубопровод на 34-й стрит, заходили в отель, прежде чем отправиться на работу, чтобы узнать, как провел ночь Ка­рузо. Что касается меня, то я не замечала ни дня, ни ночи. Так прошло десять дней. Врачи сделали все, что могли, и угроза смерти миновала. Я смотрела на лицо, страшно осунувшееся и потерявшее всякое выражение: оно стало неузнаваемым. Энри­ко не шевелился. Казалось, что он не дышал. Только слабые движения губ, произносивших «ба-ба-ба-ба», показывали, что он еще жив.

На десятый день в полдень, когда мы с доктором Стеллой находились у постели Энрико, Дзирато доложил о том, что итальянский посол просит разрешения повидать больного. Доктор вышел из комнаты и через минуту вошел с Роландо Риччи, послом Италии в США. Это был высокий стройный мужчина с красной гвоздикой в петлице. Не сказав ни слова, он поцеловал мне руку и долго смотрел на Энрико. Затем, накло­нившись к его лицу, он сказал негромким, но твердым голосом:

— Карузо! Я пришел от имени твоей страны и твоего короля. Они хотят, чтобы ты жил.

Прошло несколько минут... и я услышала слабый голос:

— Позвольте мне умереть на родине.

— Последний раз я слышал вас в Лиссабоне в «Кармен», — сказал посол. Он вынул из петлицы гвоздику и вложил ее в ру­ку Энрико.

— Не в «Кармен». Шла опера «Сид», — прошептал Энрико.

Он хотел поднести цветок к губам, но не смог. Глубоко вздохнув, он уснул и спал на сей раз спокойно и без стонов.

Во время болезни Энрико со всех концов мира приходили ты­сячи писем. Дети писали, что они молятся за него, католические священники и раввины обращались к прихожанам с призывами молиться за жизнь Энрико. Простые итальянцы предлагали древ­ние способы лечения: массаж с луком и листья салата на шею. Присылали освященные четки и медали, священные картины и даже мощи святых. Я развесила все это на стене вокруг изображе­ния Мадонны и, как только Энрико оказался вне опасности, напи­сала всем письма, в которых благодарила за участие. Однажды, ко­гда я писала в студии письма, открылась дверь и вошел какой-то человек. Он быстрыми шагами подошел ко мне и громко сказал:

— Я Иисус Христос. Я пришел, чтобы повидаться с Карузо.

— Вам надо поговорить с его секретарем, — ответила я и по­слала за Дзирато. Этот случай подсказал мне, что надо поста­вить у дверей охрану, и я вспомнила о человеке, который стал бы охранять Энрико, не щадя своей жизни. Это был старый Скол — глава клаки «Метрополитен» по вечерам и мастер по производству зонтиков днем. Я не знала человека, который лю­бил бы Карузо сильнее, чем этот маленький немецкий еврей. После каждого спектакля он ждал Энрико у служебного входа, чтобы открыть дверь его машины и услышать любимый голос:

— А, Скол. Спасибо. Спокойной ночи.

Однажды он был вознагражден. Энрико собирался напеть для компании «Victor» песню «Eli, Eli» на еврейском языке. Мы возвращались тогда в Нью-Йорк поездом, Энрико послал Дзи­рато, чтобы тот привел Скола в наше купе. Скол сел на край си­денья, ожидая, что скажет Энрико. Со своим длинным, спо­койным, плоским лицом и шапкой седых волос он выглядел, словно иллюстрация к старому стихотворению для детей.