Энрико Карузо: легенда одного голоса - [46]

Последним нашим делом в этот день было посещение бан­ка, где мы забирали мешочки с золотыми монетами, которые предназначались для хористов, служащих «Метрополитен» и всего персонала.

Однажды во время прогулки по парку Энрико почувствовал озноб. Вместо того чтобы вернуться домой, он настоял на том, чтобы пойти к врачу, который применил свое обычное ужасное лечение, после чего с раскрытыми порами Энрико вышел на улицу. Никто не знает, почему певцы более чувствительны к холоду, чем остальные люди: возможно, страх простудиться повышает их уязвимость. Вечером Энрико ощутил тупую боль в левом боку и начал кашлять. На следующей неделе ему пред­стояло петь в «Паяцах». Я знала, что он будет настаивать на сво­ем участии в спектакле, хотя изо дня в день кашлял все сильнее. Я находилась в нервном напряжении, которое вскоре стало по­стоянным спутником нашей жизни. В день спектакля я замети­ла, что по его лицу иногда пробегала тень страдания, а уходя в театр, он сказал:

— Дора, не опаздывай в театр и молись за меня.

Когда он вышел на сцену и посмотрел на меня печальными глазами, я почувствовала, что не могу сидеть спокойно. Я нена­видела всю эту публику — восхищенные лица, горевшие нетер­пением, казавшиеся масками на фоне черного зала. Сердце мое сжалось, но все, что мне оставалось, — это сидеть спокойно и улыбаться. Он начал петь «Vesti la giubba», а я, не отрываясь, следила за его движениями и выражением лица. Он дошел до верхнего ля, и вдруг звук оборвался.

Из ложи я видела, как он покачнулся и упал за кулисы, где его подхватил Дзирато. Занавес сразу же опустился. Я поспеши­ла к нему, и когда прибежала за кулисы, он уже пришел в соз­нание.

— У меня сильно заболел бок, — объяснил он, — возвращай­ся в ложу. Увидев тебя, все поймут, что со мной все в порядке.

Пришел доктор X. Он забинтовал Энрико бок и сказал:

— Ничего серьезного. Небольшой приступ межреберной невралгии. Он может продолжать петь.

Публика, взволнованная слишком большой паузой, сразу же заметила, когда я вошла в ложу.

— Он споткнулся, - объяснила я сидевшим в соседней ложе.

Скоро об этом узнал весь театр. Затем потух свет и начался второй акт. Он пел, не подавая вида, что его мучит боль.

Когда зажегся свет, я услышала, как какая-то женщина го­ворила:

— Удивительный спектакль. Было бы жаль во всех отноше­ниях пропустить его.

После спектакля Энрико сказал:

— Надеюсь, что больше не почувствую такой боли. Я ощутил невероятную слабость, и все вокруг почернело.

Через три дня он должен был петь в самой утомительной для него партии Неморино в «Любовном напитке» в Бруклинской музыкальной академии. Врач сказал, что Энрико чувствует се­бя достаточно хорошо, чтобы петь, но я не могла найти себе места от беспокойства. Как обычно, перед спектаклем я зашла к нему в уборную. Он стоял около умывальника и полоскал горло. Вдруг он сказал:

— Посмотри.

Вода в тазу порозовела.

— Дорогой мой, — сказала я, — ты слишком усердно чистишь зубы.

Он еще раз набрал воду в рот и выплюнул ее. На этот раз во­да была красной. Я велела Марио позвонить доктору и попро­сить его принести адреналин. Энрико продолжал молча полос­кать горло. Окончив полоскание, он сказал мне:

— Дора, иди на свое место и не уходи, что бы ни случилось. Зрители будут следить за тобой. Не подавай повода к панике.

Я повиновалась, дрожа от страха, вспомнив, как он однаж­ды сказал:

— Тенора иногда умирают на сцене от кровоизлияния.

Я сидела в первом ряду. Занавес поднялся с опозданием на четверть часа, из чего я заключила, что доктор приходил.

Энрико выбежал на небольшой деревенский мостик, сме­ясь и стараясь выглядеть как можно глупее и беззаботнее. На нем был рыжий парик, чесучовая блуза, коричневые штаны и полосатые чулки. Из кармана торчал большой красный платок, а в руке он держал небольшую корзинку. Публика горячо заап­лодировала. Выйдя на авансцену, он начал петь. Закончив фра­зу, Энрико отвернулся и вынул платок. Я услышала, как он кашлянул, но, услышав реплику, спел свою фразу и отвернулся снова. Когда он опять повернулся лицом к залу, я увидела, что по его одежде течет кровь. В зале зашептались, но замолчали, когда он запел. Из-за кулис протянулась рука Дзирато с поло­тенцем. Энрико взял его, вытер губы и... продолжал петь. Ско­ро

сцена вокруг него покрылась малиново-красными полотен­цами. Наконец он закончил арию и ушел. Закончился акт, и за­навес опустился. Вне себя от ужаса я сидела, боясь пошеве­литься. Долгое время в театре было тихо. Как в пустом доме. За­тем, как по сигналу, начался шум. Слышались крики: «Не раз­решайте ему петь! Прекратите спектакль!». Кто-то дотронулся до моего плеча:

— Я судья Дайк, миссис Карузо. Позвольте мне проводить вас за кулисы.

Мы медленно шли по проходу, но, выйдя в коридор, я побе­жала в гримерную Энрико. Он лежал на диване. Выражение ужаса было написано на лицах всех людей, окружавших его. Доктор X. объяснил, что лопнула небольшая вена у основания языка. Помощник директора «Метрополитен» мистер Зайглер уговаривал Энрико ехать домой.

Впервые в жизни он не протестовал и согласился с тем, что публику придется распустить. По дороге домой он не сказал ни слова, а сидел с закрытыми глазами, держа меня за руку. Когда мы подъехали к отелю, он несколько пришел в себя. Со своей обычной силой убеждения он настоял на том, чтобы доктор и Дзирато поднялись к нам. Он отказался лечь в постель и сидел за столом, пока мы ужинали. Было рано для вечерней трапезы, и он не курил. Если бы не это, казалось бы, что это обычный ужин после спектакля. Через час он лег в постель и сразу же за­снул. Я не могла уснуть. Около трех часов ночи я услышала, как он сказал: