Эндимион - [17]

Меня досада злая поразила.

На поиски — терпеть не стало силы —

Пошел я в лес. И вдруг под сенью кедра

Отчаянье свои разверзло недра.

Я задрожал, я страх почуял сильный:

Повсюду стон раздался замогильный.

Нутро земное тяжко громыхнуло,

И будто сила некая толкнула

Меня на тропку, что сбегала круто

В долину тёмную. — И в слух мне люто

Вонзались вопли, становясь тем резче,

Чем к пламени, синевшему зловеще,

Я ближе подходил с моей кручиной.

Оно меня, как острый взор змеиный,

Зачаровав, отправило в чащобу,

И там я, испытав и страх, и злобу,

Среди чудовищ, коих было тыщи,

На вырванном корявом корневище

Её увидел. Буйное собранье

Плясало с визгом, хохотом и бранью;

Оно клыки и зубы обнажало;

Сулили смерть язвительные жала;

И гады здесь шипели и лоснились,

Какие и Харону б не приснились.

И женский взор, жестокий и стеклянный,

Тиранствуя, владычил над поляной.

И женщина, командуя оравой,

Там потрясала палицей корявой,

И с окриком внезапным и гортанным

Она швыряла чудищам поганым

Сверкающие гроздья винограда,

И с топотом вокруг толкалось стадо,

Прося ещё. И, усмехнувшись едко,

Она, представь, омеловую ветку

Из чёрного фиала окропила.

Собранье застонало и завыло,

Как будто ожидало смертной казни.

И ветку подняла она; в боязни

Чудовища взмолили о пощаде,

Но женщина с презрением во взгляде

Им брызнула в глазищи маслом чёрным.

И с криком, с коим по путям неторным

Идут порой страдальцы пилигримы,

Уроды, волхвованьями томимы,

Распухли жутко, каждого распёрло

От кончика хвоста — по грудь — до горла.

Вдруг — тишина; и, как под ураганом,

Промчавшимся над сборищем поганым,

Где в воздухе, уныньем напоённом,

Борей, казалось, борется с Пифоном,

Исчезли все — но то была не буря:

То женщина, чело своё нахмуря,

Их изгнала кивком одним небрежным.

Но чу! С весельем диким и безбрежным

Сатиры, фавны вырвались из ночи.

Быстрей кентавры были бы не в мочи

Свершить набег разбойный. И с поклоном

Там выступил громадный слон. Со стоном

Промолвил он: «Великая Богиня

Всех горестей, что мир терзают ныне!

Закрой, молю, навек мои зеницы

И тем избавь от тягостной темницы!

Не возвращай мне власти, и короны,

И воинов клыкастых легионы;

С женою разлучи меня, с детьми,

И силу, и здоровье отними, —

И отними весь мир — земной, чудесный,

И отними весь мир — иной, небесный, —

Мне не страшны ни горе, ни тоска —

Была бы только смерть моя близка.

И радостно умру я в те минуты,

Как упадут мучительные путы.

Пускай умру на холоде в конце я,

Внемли, Богиня! Смилуйся, Цирцея!»

Услышал имя — и в одно мгновенье

Я замер в ледяном оцепененье,

И правда, словно сабля, полоснула,

И гибель наконечником блеснула.

Мой бедный дух, что страху покорился,

В пещере ночи сгинул, растворился.

Ужасным было это пробужденье!

И ненависть, кошмары, отвращенье

Там учинили надо мной расправу,

Деля трофей. И в дикую дубраву

Я побежал. Три дня я был в дороге,

И вдруг — она, вся в ярости. О боги!

И до сих пор не в силах дрожь унять я,

Тот хохот вспоминая и проклятья:

«Где розы? Где пушок чертополоха? —

Из них бы няньку вылепить неплохо:

Пускай она в тебе души не чает,

Пускай тебя, мой лакомый, качает,

Служа тебе усерднее и рьяней, —

Ты слишком нежен для моих касаний!

Пускай поёт неслыханные песни,

Пускай на грудь, стократ моей чудесней,

Она повесит голову в печали.

А что же дале, дале, дале, дале?

Мелькнет пустяк — всего тысячелетье! —

И рок, — здесь не могу не сожалеть я, —

Прервёт сие бессмертье. В эмпиреи

Лети над морем, голубь! На тебе я

И пёрышка не трону. В тяжкой муке

Я чую приближение разлуки». —

«Так мы должны расстаться?» — «Да, и вскоре.

Но прежде чем меня оставишь в горе,

Поплачу я, тебя благословляя.

Бессмертна — помни! — плоть твоя живая:

Ты — небожитель. Но, любя сердечно,

Я потому прощусь с тобой навечно;

И молодость любя твою, и силу,

Я предопределю тебе могилу.

Придёшь ты в край, где ширью плещут воды,

И минут годы, годы, годы, годы,

Но, старясь, ты на путь не ступишь веки,

Которым все уходят человеки,

Но десять тысяч лет, я обещаю

Прочахнешь ты, пока не завещаю

Я косточки могиле неизвестной.

Прощай!» — И обеззвёздел свод небесный:

Волшебница исчезла. О пощаде

Взмолиться даже олимпийцев ради

Я не успел; и с песнею военной

Отчаянье вступило в бой с геенной.

Но кто-то мне дорогу указал,

И я пошел, — я спорить не дерзал, —

И вышел к морю в месте незнакомом,

И море стало мне родимым домом,

И всякий раз, входя в его прохладу,

Я чуял благотворную отраду,

И с волнами в ту пору ежечасно

Я был готов сражаться сладострастно,

И ликовал в лихой моей скорлупке,

И кости были целы и не хрупки.

Здесь, юноша, я выплакаться жажду,

И как не плакать? Между волн однажды

Узрел я нечто в ужасе великом,

И это нечто было мёртвым ликом,

И то была возлюбленная Сцилла!

Цирцея! Ведьма! Прoклятая сила!

Невинной мстишь за то, что я когда-то

Любил её? — Ничто тебе не свято!

И волосами с яростью упорной

Играли волны, как травою сорной;

И с нею, мёртвой, с ней, такой холодной,

Помчался я вперёд по глади водной,

И прилетел к хрустальному чертогу,

И подошёл к жемчужному порогу,

И двинул створы дивного портала,

И в зал вошёл под своды из коралла,

И было там безлюдно и печально,

И царствовал там холод изначально,

И вдруг… — Но пусть отселе в продолженье

Твое заговорит воображенье —