Давно: еще не выгнали с лужайки
Сатира с Нимфой эльфов резвых стайки,
Еще алмазный скипетр, и корона,
И мантия Владыки Оберона
Страх не посеяли в Дриаде с Фавном,
Резвившихся в веселье своенравном, —
Влюбленный Эрмий свой покинул трон,
Очередною страстью распален.
С высот Олимпа он легко исчез,
А чтобы не прогневался Зевес
Великий — было тучкой бегство скрыто.
Стремился Эрмий к побережью Крита.
Зане в священных рощах той земли
Скрывалась нимфа: к ней смиренно шли
Сатиры козлоногие; Тритон,
Покинув хляби, нимфе клал поклон
И перлы сыпал; критские луга
Усеивали часто жемчуга
Такие, что не грезились и Музе,
Хотя богиня с Выдумкой в союзе.
Всяк любит нимфу эту, млад и стар! —
Так мыслит Эрмий, и ревнивый жар
Жжет олимпийца: от крылатых пят
До головы томленьем он объят;
В златой оправе вьющихся волос
Лилейный лик его пылает ярче роз.
Летя из леса в лес, из дола в дол,
Он утоленья страсти не обрел;
Напрасным вожделением измучен,
Искал беглянку он вблизи речных излучин —
Вотще: награды не было погоне…
Задумчив, бог сидел на диком склоне
И ревновал, давая волю гневу,
И к фавну, и к несмысленному древу.
И вдруг он внял отчаяннейший глас —
Из тех, что в сердце добром гасят враз
Всё, кроме состраданья; глас изрек:
«Ужель в обличье сем скончаю век?
Ужель не обрету иного тела,
Способного любить, и до предела
Изведать страсть? Увы, увы, увы!»
И бог на голос ринулся, травы
Стопами окрыленными почти
Не потревожив на своем пути…
В недальней чаще дивная змея
Свилась кольцом, чешуйный блеск лия —
Сверканье багреца, лазури, злата:
Змея была, как зебра, полосата,
Как леопард пятниста; сам павлин
Померк бы рядом с нею в миг один.
И, с лунами серебряными схожи,
Играли блики на чудесной коже.
А пени длились — громки, скорбны, многи.
И чудилось: за грех карают боги
Иль демону отдавшуюся фею,
Иль демона, упившегося ею.
Как звездная тиара Ариадны,
Главу змеи огнь опоясал хладный —
И Эрмий в изумлении внимал
Стенанья женских уст, похожих на коралл!
И подняла змея два чудных ока,
Два слезных изливавшие потока —
Насмешница-судьба к ней впрямь была жестока.
Из алых губ исторгнутая гадом,
Речь заструилась медом, а не ядом;
Но гость витал поодаль, и крыла
Не складывал; змея ж произнесла:
«Прекрасный бог, охотящийся втуне,
О Эрмий, — ты мне снился накануне;
Ты восседал на троне золотом
Среди владык Олимпа; в сонме том
Лишь ты грустил; душевный тяжкий груз
Тебя глухим соделал к пенью Муз;
И даже Феба трепетные ноты
Звенели для других: не слышал ничего ты.
Мне снилось: в блестки алые одет,
Сквозь облака свергаясь, как рассвет,
На остров Крит влеком любовью днесь,
Ты несся, что стрела; и вот ты здесь.
Признайся, Эрмий — деву ты настиг?»
И хитрый олимпиец в тот же миг
Ответствовал учтивыми речами:
«О вещий змий с печальными очами!
Кому внимаешь — небу или аду?
Но я любую дам тебе награду —
Лишь намекни: где след любимых ног?..
Где нимфа?» — «Ты сказал, о светлый бог, —
Речет змея, — но клятву дай сперва».
«Тому, что сбудутся сии слова,
Свидетель станет жезл, обвитый змеем:
Клянусь тебе своим волшебным кадуцеем!»
И вновь змеиный зазвучал глагол:
«Воспрянь! Ведь нимфу ты почти нашел…
Вольна как воздух, сделалась незрима
Прелестница; незримо ходит мимо
Лесных божков; незримо спелый плод
Срывает; и незримо к лону вод
Спускается под утреннею дымкой;
Уведай: нимфа стала невидимкой
Когда решила деву я беречь
От столь постылых и столь частых встреч:
Божки лесные, полные печали,
Ей страстью безответной докучали.
И чахла нимфа бедная, не в силах
Взирать на стадо спутников унылых.
Я сжалилась, велела ей настой
Испить — настой чудесный, не простой:
Незрима козлоногому народу,
Она покой вкусила, и свободу.
И лишь перед тобой возникнет снова —
Коль не нарушишь клятвенного слова!»
И бог воспрял, и бог повторный дал
Обет — который для змеи звучал
Как трепетный, торжественный хорал.
Внимая, искрясь, вспыхивая, млея,
Чешуйчатая молвила Цирцея:
«Я женщиной была; дозволь опять
В обличье женском прелестью блистать!
Я Ликия давно в мечтах целую…
Отправь меня в Коринф, и плоть верни былую!
Склонись: я на твою дохну главу —
И ты увидишь нимфу наяву».
К устам змеиным светлое чело
Пригнул Гермес — и чары унесло,
И оба нимфу зрят, смущенную зело.
Иль то мечта была? Иль не мечта?
Бессмертные мечтают неспроста:
Мечтанья их вещественны и сладки.
Палим любовью паче лихорадки,
Бог на мгновенье взмыл, вострепетав —
Но тотчас на ковер несмятых трав
Метнулся, и касанием жезла
С томившейся змеи сложил оковы зла.
Свершив обет, он к нимфе устремил
Нежнейший взор; и, сдерживая пыл,
Шагнул; и, как ущербная луна,
Пред олимпийцем съежилась она,
И всхлипнула; и, робостью объята,
Поникла, как цветок в часы заката.
Но бог согрел ей хладные ланиты —
И страхи были нимфой позабыты:
Так утром раскрывается цветок,
Что для пчелы сберег сладчайший сок.
Они помчали в глушь лесов зеленых,
Чужды мирским сомнениям влюбленных.
