Малые поэмы - [3]

Она дивилась, как в Коринфе годы

Жил Ликий — и не встретил незнакомки

Прелестной, чьи — неброски и негромки —

Влачились дни, исполнены богатства,

Но не любви; отнюдь не без приятства

Тянулись дни бесцветные — пока

Ей Ликий не предстал издалека

Близ колоннады в храме Афродиты,

Где жертвенники были сплошь покрыты

Плодами приворотными и зельем —

Адонии справляли; но с весельем

Ей знаться было — что в чужом пиру с похмельем…

И Ликий вспрял от смерти к бытию,

Зря деву, и внимая речь сию.

И просиял, уразумевши, как

Лукавства женского был явлен знак;

И всяким изреченным женским словом

Манило юношу к отрадам новым.

Пускай поэт безумный славить рад

Красу богинь лесных, дриад, наяд —

Живущим в чаще, в озере, в пещере,

Им женственная прелесть в полной мере

Не свойственна; ее вложило время

Лишь в камень Пирры, иль в Адама семя.

И Ламия решила очень верно,

Что вожделений плотских пыл и скверна

Богиням чужды — легче строить ков

Без ухищрений, без обиняков;

Что женского надежней нет пути —

Сразить красой — и ею же спасти.

И Ликий, дщерь увидев человечью,

Ответил, вздохи чередуя с речью,

И ласково прелестную спросил:

Достичь Коринфа — станет хрупких сил?

Но Ламия заклятьем тайным вмиг

Свела дорогу дальнюю с трех лиг

До трех шагов; а Ликий сей обман

Прозреть не смог, любовью обуян.

И как ворота града миновали,

Не знал он — да и знать желал едва ли.

Как бред безумца, плыл со всех концов

Коринфа — от заносчивых дворцов,

От улиц людных, и от капищ пышных —

Гулянья гул: подобье звуков, слышных

В начале бури; и вздымался в ночь:

Богач и нищий — всякий люд не прочь

Наедине пройтись, не то сам-друг

По белой мостовой, вкусить досуг;

Огни пиров повсюду зажжены…

Две тени то скользили вдоль стены,

То прыгали по выступам ограды,

То прятались на миг в потемках колоннады.

Страшась друзей, плащом закутав лик,

Спешил влюбленный; но вблизи возник,

Ступая чинно, лыс и ясноглаз,

Седобородый старец; Ликий враз

Осекся, пальцы девы сжал, и скрыть

Не в силах ужаса, удвоил прыть.

А Ламия дрожала… «Без причины

Зачем трепещешь, точно лист осины?

Зачем ладонь твоя покрылась потом?»

«Усталость, — молвит Ламия: — Но кто там

Явился нам? Припомнить не могу

Черты его… Ужель в глаза врагу

Ты глянул?» Отвечает Ликий: «Нет, —

Се Аполлоний мудрый, чей совет

Прилежно внемлю; но казалось, он

Вот-вот развеет мой волшебный сон».

Тут Ликию смятенному предстал

Колоннами обрамленный портал.

Серебряный фонарь — сродни звезде —

Мерцал, и отражался, как в воде,

В ступенях, крытых мрамором; покров

Настоль был чист, зеркален, светел, нов,

Что чудилось: нехоженую гладь

Лишь небожитель смел бы попирать

Стопой; дверные петли, как свирели,

Впуская деву с юношей, запели.

И дом почли влюбленные своим…

Он долго был известен лишь двоим,

Да слугам-персам, коих в тот же год

На рынках зрели; всё гадал народ:

Где обитают? Часто крались следом —

Но оставался дивный дом неведом.

Во имя правды скажет легкий стих

О роке, что впоследствии постиг

Любовников; но лучше бы теперь

За этими двумя замкнуть навеки дверь!

Часть II

Любовь в лачуге, меж убогих стен —

Прости, Любовь! — есть пепел, прах и тлен;

А во дворце любовь — постылый плен,

И бремя, коим любящий согбен.

Но любящие, избранных опричь,

Не в силах эту истину постичь.

Когда бы Ликий чуть подоле прожил —

Рассказ о нем наверняка бы множил

Понятливых; но время нужно, чтобы

Зов нежности сменить шипеньем лютой злобы.

Завидуя такой любви разгару,

Эрот ревниво зрел на эту пару;

Витал в ночи, стеная всё печальней,

Пред затворенною опочивальней,

И страсти сей внимал, столь бурной и недальней.

Но грянула беда. Они бок-о-бок

Лежат однажды вечером; не робок

Давно уж Ликий; плещет занавеска

Прозрачная — и вдруг взмывает резко

С порывом ветра, и глядят обое

На ласковое небо голубое

Меж мраморных колонн… Тепло и мило

Покоиться вдвоем на ложе было,

И не смыкать усталых век вполне —

Дабы друг друга зреть и в сладком полусне.

И вдруг с далеких долетел холмов

Сквозь щебетанье птичье звонкий зов

Рожка — и Ликий вздрогнул: ибо разом

Сей звук смутил ему дремавший разум.

Впервые с той поры, как он впервые

Изведал девы ласки огневые

В чертоге тайном, дух его шагнул

В почти забытый мир, во свет и в гул.

И Ламия со страхом поняла,

Что кроме заповедного угла

Потребно много; много нужно кроме

Страстей кипящих; что и в дивном доме

Окрестный мир застичь сумел врасплох;

Что мысли первый взлет — любви последний вздох.

«О чем вздыхаешь?» — Ликий тихо рек.

«О чем мечтаешь? — с быстрым всплеском век

Рекла она: — Заботы отпечатком

Отягчено чело… Ужель остатком

Былой твоей любви питаться впредь?

О, лучше бы немедля умереть!»

Но юноша, любовной полон жажды,

В зрачках девичьих отражался дважды,

И рек: «Звездою светишь для меня

На склоне дня, и на восходе дня!

О милая! Ты — плоть моя, и кровь;

К невянущей любви себя готовь:

Меж нами боги протянули нить.

Беречь тебя, стеречь тебя, хранить

Хочу! Душа с душой сплетется пусть.

Одно лобзанье — и растает грусть.

Мечтаю? Да! И вот о чем: такое

Сокровище обрел, что о покое

Мгновенно и навек забудут все,

Узрев тебя во всей неслыханной красе.

Коринф смятенный будет улья паче

Гудеть, завидуя моей удаче.

Сколь изумленно вытянутся лица,

Коль брачная покатит колесница

Сквозь уличные толпы!» Госпожа