Эллегия - [6]

Они напали ночью, когда луна укрылась за облаками. Кетт пытался скрыться, но тщетно. Спасительный мрак не смог защитить ни его, ни маленькую спутницу. Не сознавая того, она выдала их обоих.

Им нечем было поживиться, кроме пегой кобылы. Конечно, этого оказалось недостаточно — они хотели большего. И они это получили.

Изнасиловав и избив, Кетта бросили умирать на краю рощи. Девочку не тронули. Это не было жестом милосердия — они надеялись, что ее голодный плач доведет его до безумия. Задыхаясь, он открывал глаза и видел ее рядом — всеми покинутую и несчастную. Преодолевая боль, он дополз до нее, чтобы хоть немного согреть. Он кормил ее собственной кровью и вновь проваливался в забытье. В такие моменты я приходил к нему, живой, улыбающийся. Я был таким, каким он хотел меня помнить. Мы снова бегали по изумрудным равнинам и, смеясь, врезались в белые теплые спины. Отдыхали у изгиба реки, любуясь игрой света на серебре чешуи. Ели медовые пряники, щурясь от искрящего на солнце снега. Мы вновь были вместе. Мы были едины. Я давал ему силы, и эта связь держала его на плаву. Его жизнь не должна оборваться, ибо есть тот, ради кого стоит жить. Он понимал это, возвращаясь в реальность. Его душа тянулась в мой мир и кричала от боли. Но нет, я отталкивал его. Ты должен жить дальше. И он продолжал бороться, и цепкие руки смерти на время отступали. Но всему есть предел. Силы оставляли его.

Едва различимый шепот:

— Помоги мне, Дикк…

Привлеченный плачем малышки, их нашел монах Ордена Зрящих. К тому времени Кетт ослабел настолько, что едва мог дышать. Я знал, что он выживет. Любовь и долг могут творить чудеса. Мирэнры не тронут Орден, зная, что там нет ничего ценного. Это его будущее.

Монах склонился над ним.

"Отпусти меня, Кетт. Я не нужен тебе больше".

И он отпустил. Дал мне свободу, которую я заслуживал. Я ушел, не попрощавшись. Обретя покой, я мог жить в его воспоминаниях.

17…И СОННОЙ ГЛАДЬЮ НА ПЕСКЕ…

Барашки волн лениво набегали друг на друга. Пронзительные крики чаек бились о скалы, отражаясь эхом в соленом воздухе. Шаловливый бриз играл волосами, и солнце подмигивало в отражении синей воды. Настоящий рай. Мой рай.

Задумавшись, я ковырял прутиком, выделывая на мокром песке причудливые узоры. Я был так увлечен собственными мыслями, что даже не заметил, как он подошел.

— Вот вы где, молодой человек!

Дернувшись, будто в меня ударила молния, я вскочил и попытался улизнуть, но старик оказался проворнее.

— А!

— Вы смеете протестовать?

Ухо стиснули крепче. Прутик выпал из моих рук, и набежавшая волна слизнула его в море.

— Пустите!

— Нет уж, на этот раз меня не проведешь!

Дед потащил меня от берега в сторону дороги.

— Только посмотрите на себя! Что я, по-вашему, должен сказать госпоже Бриггас?

Я скосил глаза. Грязный. Промокший до нитки. Во взъерошенных волосах песка больше, чем самих волос. Да, Милла будет в ужасе. Ну а потом уже в ярости.

— Мы выезжаем менее чем через час. Молитесь, чтобы она успела привести вас в порядок до того, как это безобразие увидит ваш отец!

Мой тюремщик продолжал что-то бурчать. Я его не слушал. Я смотрел на пустынный берег и слепящие солнечные блики, сверкающие на покрытой рябью поверхности синей воды. Я вернусь сюда, как возвращался всю свою жизнь. Следующим летом я вновь приду на этот берег, и море увидит, что я стал старше еще на один год. Капля в водах вечности. Терпеливые волны будут ждать меня, как ждали всегда.

18…ЧТО ОТРАЖАЕТ В НЕБЕСАХ…

Когда процессия неторопливо въехала в ворота замка, я знал, чего ожидать, и не ошибся. Меня встретила холодная улыбка мачехи. Рядом с ней стояла ее дочь, вылитая копия мамочки. Боже, как же они рады меня видеть. Две акулы, готовые сожрать меня живьем. Фальшиво улыбнувшись, я отвернулся. Здесь не было моря, но, по крайней мере, я мог смотреть на небо. Барашки облаков лениво набегали друг на друга.

По случаю моего приезда обед накрыли в большом зале. Ели, как обычно, молча. Отец еще не вернулся, а разговаривать с ними желания у меня не возникало. Впрочем, желание было взаимным. Я лишь раз посмотрел в глаза ее дочери. Наши взгляды встретились. В тот момент я возблагодарил небеса за то, что эта хищная ведьма приходится мне сестрой лишь наполовину.

После трапезы мне удалось сбежать от нянек и дядек-надсмотрщиков в теплый уют конюшен. Я надеялся успеть повеселиться, прежде чем старый сморчок Макдтер отыщет и вздует меня как следует. Мальчишка-конюх вопросительно взглянул на меня снизу вверх.

— Мьерр?

— Расскажи мне новости.

Никто не умел рассказывать их так, как делал это Мейр. Но признанным асом пустопорожней болтовни был, несомненно, его старший брат Мальберр. Я хохотал до слез. Повествование о том, как разгневанная герцогиня выплеснула в лицо паяцу содержимое ночного горшка, казалось достойным быть занесенным в анналы истории. На шум стали подтягиваться остальные. В обществе простых конюхов с их грубоватыми шутками я чувствовал себя куда лучше, чем в мире фальшивых улыбок и изысканных манер. Когда в гогочущую компанию ворвался дряхлый полуглухой сокольничий и, размахивая руками, начал кричать, чтобы мы вели себя тише, я чуть не свалился с перегородки в стойло, из которого хихикающий Мейр как раз выскребал навоз. Сокольничий был незаменимым человеком, потому что он знал о птицах все, но вот с чувством юмора у него было туговато.