Эллегия - [2]

Пожалуй, единственное, отчего я не был в восторге — мое собственное имя. Дикмер. Оно мне не нравилось. Было в нем что-то тревожное, дикое, первобытное, что не вязалось с теплотой любви и солнечного света. Но имена не выбирают. Меня окрестили на второй день после моего рождения, когда яркая луна зажигала на небе звезды. Священник долго смотрел на мерцание темнеющего неба, выискивая добрый знак в соцветии созвездий. Он дал мне имя, которое ему указали звезды. Не знаю, что чувствовали мои родные, смотря, как капли святой воды иссыхают на моем лбу, впечатывая судьбу имени в мою жизнь. Это нельзя изменить. Это нельзя предотвратить. Так говорили звезды.

Мы встретились, когда мне было пять лет. На порог таверны "Мохнатый единорог" с громким стуком рухнула подкова, провисевшая над дверью более двадцати лет. Мы кинулись к ней одновременно. Столкновение лоб в лоб. Из глаз посыпались искры. Мы уставились друг на друга: он — с интересом, я — с зажатым куском проржавевшего металла в руке. Он не обиделся моей удаче, лишь приветливо улыбнулся, будто мы были знакомы тысячу лет.

— Как тебя зовут?

— Дикмер.

— А я Кетран.

Я пригляделся к нему. Прямые черты, темно-русые волосы и глаза цвета поблекшей лазури. Аль-тайонец. Как и я. Во мне взыграло любопытство.

— У тебя таринское имя?

— Кирийское.

— Но ты не кириец.

Он промолчал, но в глазах его был ответ. Кириец. Не телом, но душой. Мы никогда больше не говорили об этом, эта тема была закрыта в тот самый миг единения и полноты, под звон монет и пустых кружек, пьяный гам и недовольное бурчание трактирщика, ворчащего о том, что надо бы повесить новую подкову. Мы не видели этого. Мы не слышали. Мы только чувствовали какую-то связь, зарождающуюся, трепещущую, тянущуюся, чтобы сплестись воедино. Это было внове, но и было знакомо. Будто спадали шоры, мешавшие нам увидеть друг друга, а значит, и разглядеть всю полноту мира. Окружающее не волновало нас сейчас, главное, мы снова были вместе. Два маленьких мальчика, сидящих на пыльной дороге у порога деревенского трактира. Большой широкой дороге, ведущей в новую жизнь. Говорят, так рождается настоящая дружба. Мы верили, что эта дорога будет длинной.

2…Я ПОГРУЖАЮСЬ В ЗАБЫТЬЕ…

Отныне мы не знали, что такое одиночество. И скучать нам тоже не приходилось. Находились тысячи дел, которыми можно было заняться. Помочь Драчуну вычистить лошадей. Стащить с кухни ароматные сладкие булочки, такие пышные и легкие, что казалось, будто они пеклись из воздуха. Увернуться от визжащей поварихи, пытавшейся совершить акт возмездия при помощи мокрого полотенца. Отмыть полы от липкой каши и выкинуть острые осколки глиняного горшка, нечаянно опрокинутого при попытке к бегству. Собрать травы для матери. Передать отцу известия от торговца. Просто жить и дышать, впитывая каждой клеточкой тела пьянящий воздух свободы, ощущать, что ты кому-то нужен и кем-то любим. Это было незабываемое время. Я никогда не был так счастлив, как тогда.

Аль-Тайон, наша земля, край лесов, равнин, зеленых холмов и гор, тоже дышал свободой. Чистой, упоенной и девственной. Мягкой и исполненной покоя. Белое Золото, сердце моего дома, подчинялось ей. Все было пропитано странной тишиной, не тревожной, но дающей ощущение защищенности. Ничто не угрожало нашему миру, а значит, ничто не угрожало и нам. Мы громко смеялись, разрывая благословенный покой тишины, и носились по полям, будоража стада белоснежных овец. Пастухи никогда не кричали на нас. Хохоча, мы вгрызались в мягкую стену спин, и блеющее тепло окружало нас. Они не пугались, лишь отступали на шаг, чтобы вновь склонить головы к изумрудной траве. Овцы Аль-Тайона были умны. Умны и послушны, как собаки. Они были настоящим сокровищем родного края. Наша гордость. Наше богатство. Наше белое золото.

Нарезвившись, мы спускались к изгибу реки и отдыхали в высокой траве на берегу, наблюдая, как играет и плещется рыба на мелководье, сверкая на солнце медью и серебром. Мы говорили о пустяках, о жизни, о том, кем хотели бы стать. Мы смотрели на склоняющиеся к воде ветви деревьев и мечтали, слыша в отдалении эхо ударов металла о металл. Работал кузнец. Мы не слышали звона мечей и не знали звука войны. Мы были спокойны. Счастливы. Это был мой рай, и я не знал другого рая. Не хотел знать. Да, это было лучшее время. Не только для меня, но и для всех нас.

3…КАК В ПЛОТЬ ДУША МОЯ ОДЕТА…

Дни летели незаметно. Вот мне уже восемь. Пришли первые победы и поражения. Одна из моих сестер поскользнулась на масле, заботливо размазанном по полу специально для Драчуна. Я сам вправлял ей сустав. Отец устроил мне взбучку, и несколько дней я провел в его гончарной мастерской. Это было худшим из наказаний, самой изощренной пыткой, какую только можно придумать. Я сидел и изнывал от скуки, изредка вставая, чтобы чем-то помочь ему. Наконец отец сжалился. Он давно уже понял, что глина меня совершенно не интересует.

Был случай, когда я впервые в жизни по-настоящему испугался. Драчун занимался выездкой молодого жеребца. Изловчившись, тот сбросил его и чуть не затоптал. Я закричал и, возможно, именно мой крик стал решающим блоком на фатальном повороте. Животное дернулось, и копыта прошлись по левой руке. Драчун выжил, но навсегда остался человеком с искалеченной рукой. Эту потерю он воспринял внешне спокойно, но мало кто знал, каких усилий ему это стоило. Каждый раз, сталкиваясь с ним, я вспоминал тот несчастный случай, и парень, видя это в моих глазах, отступал. Он сделался замкнутым и нелюдимым. Вечно побитый, весь в синяках и шишках, всегда готовый ринуться в бой из-за малейшего пустого слова, он производил на меня куда меньшее впечатление, чем теперь, ушедший в себя, постоянно раздраженный и огрызающийся по любому поводу. Он внушал мне ужас, потому что я знал. Я видел, что он сломлен. Калеке трудно найти свое место в жизни. Драчун понимал это, и все понимали. Никто не жалел его — он не терпел жалости, как не терпел и сочувствия. С каждым днем он отгораживался от нас все более непроницаемой стеной холодности и гнева. Именно тогда я начал бояться. Бояться, что когда-нибудь стану таким же, как он. Размышляя над этим, я все больше склонялся к выводу, что, окажись в подобной ситуации, я предпочел бы смерть увечью. Смерть… И все во мне холодело при мысли об этом. Тогда я еще не до конца понимал, что такое истинная смерть.