Эллегия - [3]

4…МНЕ ТАК ЖЕ ЛУЧШЕ БЕЗ НЕЕ…

Я понял это в десять лет. Стояли жестокие морозы, непривычные для нашего теплого края. Снег ровным пластом покрывал землю, сверкая и искрясь на солнце ярче любых алмазов. Я сидел за столом, доедая завтрак, состоящий из каши и хлеба. Отец и брат уже ушли в мастерскую, и я беззаботно болтал ногами, чувствуя себя в обществе оставшихся женщин настоящим мужчиной. Мать сидела в углу у очага, отбирая травы для отвара. Две моих сестры, еще слишком юных, чтобы выйти замуж, тихо шушукались у противоположной стены. Я всегда удивлялся, как они могли одновременно шить и столько работать языками. Я уже дожевывал остатки хлеба, когда рядом с домом раздался крик. Горе и отчаяние, звеневшие в нем, потрясли меня. Ложка выпала из моих рук. Анэлли. Что могло причинить ей столько боли? Я взглянул на окаменевшее лицо матери, и мне потребовалась лишь секунда, чтобы понять. Дверь распахнулась, впуская холод и ветер. Самая старшая из моих сестер, уже замужняя женщина, стояла на пороге. На ее непокрытых волосах оседали и медленно таяли снежинки. Сгорбленные плечи выдавали, как тяжек был ее груз. Вельд. Мой племянник, которому едва исполнилось четыре года. Его бледное застывшее лицо еще долго снилось мне в кошмарных снах. Он приходил и звал меня, стоя у кровати, источающий запах страха, боли и смерти. Я просыпался в поту, судорожно дыша. Но все это было потом. Сейчас я видел только горе, подобравшееся настолько близко, насколько это вообще возможно. Моя мать не произнесла ни слова. Глядя в пустоту остекленевшими глазами, она выплеснула горячий отвар в огонь. Теперь он был уже не нужен.

Похороны врезались мне в память, как клеймо, выжигаемое на шкуре скота. Я до сих пор слышу крики сестры, хватающейся окоченевшими пальцами за обледенелые стенки гроба. Пронзительный скрежет ее ногтей по дереву крышки. Рыдание девочек. Безмолвие отца. Тихую скорбь матери. И отстраненную задумчивость брата, наблюдающего за другом детства, потерявшим своего сына. Я помню, я слышу. Искрящий снег слепил мне глаза, и холод сдавливал подступающие к горлу слезы. Именно тогда я уверился в том, что мои выводы были ошибочны. Уж лучше увечье, чем смерть. Лучше сочувствие, чем горе. Я не хотел причинять родителям такую боль. И я боялся, ужасно боялся. Я встретился глазами с братом. Он всегда был молчаливым человеком.

Он так и умер холостым.

5…МОЙ КРИК ВОСХОД ВДАЛИ УСЛЫШИТ…

Я знал, к кому придти с этим горем. Кетт слушал меня, не перебивая. Опустив голову, он шел рядом, щурясь от слепящего снега. Что-то было в его лице, какая-то отрешенность, насторожившая меня. Он не смотрел в мою сторону. Я начал сомневаться, слышит ли он меня вообще. Но в данный момент это не имело никакого значения. Мне просто нужен был кто-то, кому можно выговориться. И я изливал свою боль, исторгал проклятия и слезы, а он лишь слушал, только слушал, и больше ничего. Мое сердце наполнилось яростью. Это несправедливо, все несправедливо, а ты так спокоен! Я закричал. Вздрогнув, он остановился. И тогда я толкнул его.

— Подонок! Тебе все равно, абсолютно все равно! Скажи же что-нибудь, наконец!

Мы утопали в сугробах. Кетт молча поднялся и долго смотрел мне в глаза. Тогда я понял, как был не прав. Каждое мое слово вбивало гвозди в крышку его собственного гроба. Мы делили мою боль, мою грусть, мое одиночество. Мы здесь и сейчас, мы вместе, мы едины. Моя потеря стала его потерей. Моя скорбь его скорбью. Но мой гнев стоял между нами. Он не мог разделить его со мной. Стыд окрасил мои щеки. Не выдержав, я отвел взгляд. Кетт так ничего и не ответил. Он положил руку мне на плечо, и пришло успокоение, вытесняющее опустошенность. Я снова чувствовал, что я кому-то нужен. Я снова знал, что я любим. Я благодарно взглянул в глаза цвета поблекшей лазури. У меня был кто-то, деливший со мной радости и печали. А у него? Способен ли я ответить ему тем же? Ведь это больно, слишком больно. Прочтя сомнение в моих глазах, он отвернулся. Солнце блестело инеем на его ресницах. Он смотрел на старое иссохшее дерево, скрюченными оголенными ветвями тянувшееся к небу. Туда, где в бесконечности бледной синевы тонули облака.

6…ЗАКАТ ТОТ ЗОВ ВЕРНЕТ, А Я…

— Дикк!

Я оборачиваюсь. Анэлли. Ее порозовевшее на морозе лицо лучится радостью. На щеках проступили очаровательные ямочки, но скорбные нити морщин, опоясавшие рот и веки, останутся вечным напоминанием о пережитом, равно как и тень потери, угнездившаяся на самом дне ее глаз. Минул год со смерти Вельда. Киваю, улыбаясь в ответ, и сестра расцветает, словно роза под каплями дождя. Не сознавая того, она прижимает ладонь в рукавице к своему животу, и столько нерастраченной любви и нежности сквозит в этом жесте… Да, она заслужила право на новое счастье.

Я оглядываюсь. Кетт стоит у лавки с медовыми пряниками. Его любимые. Смеясь, торговец кидает ему пару сладких расписных фигурок. Поймаешь — они твои! Друг ловко подхватывает их и, будто почувствовав мой взгляд, оборачивается. Наши глаза встречаются. Кивком он подзывает меня и я, подобно собаке, заслышавшей свист хозяина, срываюсь с места. Обогнав маленькую гнедую лошадку, тащащую сани со сластями и хлопушками, я присоединяюсь к нему. Зимняя ярмарка в самом разгаре. Праздничную атмосферу оттеняет яркое солнце, блуждающее на смеющихся лицах. Но у нас свой праздник. Рванувшись, мы покидаем общее веселье, оставляя шум чужой радости позади. Ликуя, мы пробираемся по заснеженной глади земли, разбрызгивая миллиарды белых невесомых хлопьев. Добравшись до старой мельницы, мы оборачиваемся, оценивая проделанный путь и, задыхаясь от бега, не сговариваясь плюхаемся на груду досок, сваленных у каменной стены. Какое-то время мы сидим молча, переводя дыхание. Кетт всматривается в слепящую даль равнин, облачка пара вырываются у него изо рта. Наблюдаю за ним, но его мысли остаются тайной для меня. Сейчас он далеко, где-то там, в призрачной белизне, где сливаются воедино грешная плоть земли и непорочная душа безоблачных небес. Ощущаю укол ревности. Глупо, но я не хочу делить его ни с кем и ни с чем, будь это хоть само небо.