Элиас (Илья) Бикерман. Петербургский пролог / Elias Bickerman. Petersburg Prologue - [41]

. В общем же порядке добрались скоро до личности сына. Началось с того, насколько помню, что декрет потребовал явки в определенный день всех бывших офицеров. Мы, конечно, всякими способами оттягивали, но это не могло тянуться вечно. Я был в Москве по делам “Просвещения”, когда получилось из дома известие, что сына забирают. Я поспешил домой, насколько слово спешить применимо к тогдашним уродливым условиям сообщения. Увы! Ничего нельзя было сделать. Оставалось выбирать: либо перейти на нелегальное положение, рискуя каждую минуту расстрелом сына, либо явиться в соответствующую часть, в тот же день отправлявшуюся куда-то на юг. Я остановился на последнем, условившись с сыном, что он, когда представится случай, перебежит к белым, а мы все выберемся в Европу и оттуда снесемся с ним. Прощаясь с сыном, я сказал ему: не бойся пули, я оберегайся пуще всего вшей. Но это легко было сказать. С дороги сын прислал нам открытое письмо, в котором была следующая фраза: читаю Горация и воюю со вшами»321.

После этого письма наступило долгое молчание. Наконец, спустя несколько месяцев пришла открытка из Николаева: Илья сообщал, что заболел тифом и находится в госпитале в Николаеве – в борьбе со вшами победила противная сторона. Затем опять потянулись недели неизвестности. Отчаявшийся отец решил использовать свои связи в стане победителей. «…Я решил разыскать в Москве моего бывшего ученика Я. М. Шатуновского, племянника моего старого друга С. О. Шатуновского, в то время доверенное лицо военного комиссара Троцкого, чтобы попытаться через него, Шатуновского, разыскать сына и, если возможно, получить его домой. С Шатуновским разговоры велись очень откровенные. Один такой разговор, при котором присутствовал брат Шатуновского, мог принять трагический оборот, если бы Шатуновский своим авторитетом не свел горячий спор на нет. Шатуновский, теперь уже покойный, очень предупредительно принялся за дело, поговорил с секретарем Троцкого и дал мне следующий ответ: послана телеграмма, чтобы вашего сына послали в Москву в распоряжение комиссариата; если телеграмма дойдет, он скоро будет здесь, но дойдет ли она? На выраженное мной удивление я услышал: даже оперативные телеграммы не всегда доходят. Я решил самому пробраться в военный комиссариат на Знаменке. Пройдя ряд застав, я предстал перед благообразным молодым человеком, необычно для того времени вежливым, поведшим меня в отдел личного состава. Тут я выяснил, что телеграмма, действительно, была послана, но по устаревшему адресу: я уже имел от сына другой адрес. Я указал на это, и мне обещали послать новую телеграмму по новому адресу. Но я решил не оставлять помещения, пока телеграмма не будет отправлена. Чиновник, к которому дело относилось, тем временем куда-то ушел, и я просидел в комиссариате от 11 часов утра до шести часов вечера. Я два раза заходил в канцелярию справляться, и оба раза кто-то из командующих в канцелярии угрожал арестовать меня. “За что вы меня арестуете?” “За то, что в военном комиссариате мешаете работать”. “Телеграмма, отправленная по неверному адресу отрывает во многих местах людей от работы”, ответил я. Наконец, долгожданный чиновник явился и принялся за работу по моему делу. Уже у телеграфного аппарата, бывшего тут же в здании, мне удалось познакомиться с текстом телеграммы. Оказалось, что она опять отправляется по старому адресу. Это была самая критическая минута. Пойти снова к старшему чину для подписи и признаться в своей ошибке чиновнику, естественно, не хотелось, отправить ее по неверному адресу, значило свести на нет все мои старания. Я снова пустил в ход свои аргументы: неверно отправленная телеграмма вызовет суматоху во многих местах военного аппарата. Наконец, чиновник решился переписать телеграмму и представить ее вторично для подписи. Прочитав новый текст и увидев, что его отстукивают по аппарату, я ушел из комиссариата»322.

Опять наступили недели неизвестности. Иосиф Бикерман решил опять съездить в Москву и если не будет известий о сыне, то отправиться в его поисках на юг. Жена была против этого рискованного путешествия, но младший брат Ильи поддержал решение отца. «В Москве я с вокзала подъехал прямо к “Метрополю”, резиденции большевицких dii minores, где жил также Шатуновский. На телефонный звонок швейцара, докладывавшего обо мне, последовал ответ, что Шатуновского теперь видеть нельзя. Я был изумлен, и сам подошел к телефону. Какой Бикерман, спросил Шатуновский. Я назвал себя. Вам можно; я думал, что это ваш сын хочет посетить меня. Таким образом я узнал, что сын уже в Москве. Оказалось, что в единственной комнате, занимаемой великим паном Шатуновским, спала тогда его жена, молодая женщина в последнем месяце беременности. Шатуновский счел невозможным принять у себя в это время молодого человека; предо мною, стариком, он не стеснялся»323.

Вечером этого дня отец наконец встретился с сыном, который пришел к отцу в Марьину рощу, где тот остановился у своего друга, технического директора мыловаренного завода. Отец обратил внимание, что хозяева при всей их внешней любезности сторонились Ильи. Вскоре стала понятна причина: страх перед носителями тифа – вшами.