Элегия тени - [8]

Поверх остывшей горки пепла

Мою последнюю звезду.

Вся жизнь продымлена до мига,

А мира зыбкого закон —

Все та же призрачная книга

Непостигаемых письмен.

«Сердце опоздало. Может статься, к сроку…»

Сердце опоздало. Может статься, к сроку,

Знай оно любовь, поспело бы оно.

Если та была, то все равно без проку;

Значит, места нет ни скорби, ни упреку:

Сердце опоздало. Все уже равно.

И с подменным сердцем, в зависть бутафорам,

Мы бредем по миру. Сердце мне вернуть

В силах лишь чужое сердце, по котором

Сердце бы забилось – и его повтором

Вызвало из праха собственную суть.

Нет иного сердца, и другой тропы нет,

Кроме как холодный вытоптанный след

Между сном, что минет, и тоской, что минет:

Кто на пару с сердцем ловко арлекинит,

Точно так же канет, в яме волчьей сгинет.

Нет иной дороги, и надежды – нет.

«Тревогой невнятной и краткой…»

Тревогой невнятной и краткой

Провеяло гущу дерев:

Провеяло словно словно украдкой —

И словно сперва замерев…

Безмолвие чутко следящей,

Душе для покоя нужны

Мелодии чуточку слаще

Иль горше такой тишины.

Душа в бытии оскуделом,

Не слыша созвучную с ней,

Считала бы добрым уделом

Недобрый, который честней:

И в роще, где пыточной хваткой

И ветер, и звуки взяты,

Недвижное веет украдкой,

Порой обрывая листы.

Помнится, по кронам древесным

Опять ветерок пролетел,

Но листья паденьем отвесным

Кладут заблужденью предел.

О, к мертвой земле тихомолком

Слетающий лиственный прах,

Шуршащий непряденым шелком

В несбыточных чьих-то руках,

Какой чернокнижной догадкой

Ты вызнал про тысячу бед,

Что слышно, как рядом украдкой

Повеяло то, чего нет?

«Небесной полная лазури…»

Небесной полная лазури,

Волна прозрачна и легка,

Ударом по клавиатуре

Дотрагиваясь до песка.

На безымянной пианоле

Звучит без музыки мотив,

Освобожденную от боли

Идею полдня воплотив.

Зачем же этого не вдоволь,

И для чего взыскую я

Еще небесного ль, земного ль —

Но трепетного бытия?

«Самоослепленно / В зыбкую волну…»

Самоослепленно

В зыбкую волну,

В мертвенное лоно —

Сам в себя шагну.

Ощущаю влаги

Тяжкий перекат,

Растерявший флаги

Брошенный фрегат.

На неровном киле…

И покошен рей…

Небеса застыли,

Олова серей.

Небеса и море —

Это тоже я,

Лишь с собою в ссоре,

В жажде забытья…

«Как юности памятник зыбкий…»

Как юности памятник зыбкий,

Во мне и поныне светла

Какая-то четверть улыбки,

Живущая тем, что жила.

Порой неудобна, как маска,

Надежда в холодной груди:

Мерцает волшебная сказка,

Чернеется явь посреди…

Горя в торжестве иллюзорном,

Подсолнечник хочет шепнуть

Своей желтизною – что зернам

Доверена черная суть.

«В часы, когда бессонница сама…»

В часы, когда бессонница сама

Как целый мир представится для взгляда

И снимет с просветленного ума

Ленивый морок дневного уклада, —

Я грежу; простирается прохлада,

Где тень живет, а душу скрыла тьма;

Я знаю, что и мука, и услада

Ничтожны, как никчемные тома.

Я грежу; пустота во мне густится;

Душа немеет немотой провидца —

И в зоркости измучилась настоль,

Что ни природы, ни мечты, ни Бога,

Ни даже скорби; и отдал бы много,

Чтоб эту ясность променять на боль.

«Душа кровит. Пленили, будто яма…»

Душа кровит. Пленили, будто яма,

Терзанья – разум, видящий обман,

Который миром нарекся упрямо,

Где счастье – словно запах фимиама,

Обтекший жизнь, как сушу – океан.

Не сделать вздоха и не сделать шага

Без горечи, что ноша невподъем.

И сердце, хоть растерзано и наго,

Но мучится напрасной жаждой блага,

Напрасного, как помысел о нем.

Какого Бога двойственная сила

Дала узнать, что рок неотвратим,

И в то же время сердцу подарила

Его мечту – никчемное мерило,

Которое использовать хотим?

Зачем его Строитель кропотливый,

Во исполненье тайных теорем,

Расчислил и приливы, и отливы —

Весь это мир, текучий, сиротливый

И сам не постигающий, зачем?

Бог воплотился; это означало,

Что и душа склонилась перед злом;

А счастье, бытию первоначало,

Гремушкой пустозвонной забренчало

И сделалось гадалок ремеслом.

И мир застыл, как маска лицедея,

Как сам себя исчерпавший урок.

Зачем же плоти жаждала идея,

И как сумеем, ею не владея,

Достроить недостроенный чертог?

Немой останок умершего Бога

И есть наш мир; душа же родилась,

Узнав его отличье от чертога,

Но для нее утеряна дорога

В утраченную Богом ипостась.

И вот, блуждая в поисках потери,

Душа взыскует, вглядываясь в тьму, —

Но не себя, а гибельных мистерий;

И только Словом приобщится к вере,

Забытому истоку своему.

Он Словом был, но перестал владеть им,

Явившись мертвый в мертвенном миру;

И значит, здесь искомого не встретим,

Но только в Слове, этом Боге третьем,

Душа вернется к Правде и Добру.

Новый самообман

Средь гибели кумиров и преданий —

Воскресните, былые божества,

Подобно грезе, видные едва,

Дабы глазам блаженствовать в обмане.

Творя ваш мир в пределах тесной грани,

Презрите образ, явленный в пэане,

Но не наитье, давшее слова.

Отринуть яви четкие порядки,

Дабы в Догадке снова прозиял

Предметный мир, мистический и краткий:

А призрачный телесный Идеал

Ей вечно чужд – единой сущей цели,

Что сумраком не пожрана доселе.

«Вращаются лохмотья тени…»

Вращаются лохмотья тени,

Плывя в разинутую тишь.

Вся высь – разор и запустенье,

Где ничего не разглядишь.

На небе сущие загадки

Все рваным ритмом излиты

В том непроглядном беспорядке,

Где зарожденье темноты.

Но средь вселенского обвала,