Элегия тени - [14]

Войдя во Храм и совершив обряды,

На очи Рока наложить покров?

И зазвенит ли над пустынным прахом,

Куда наш дух сегодняшний поник,

Твой голос, уподобленный размахам

Древесных вай, овеявших родник?

И скоро ль дух, тоской испепеленный,

Увидев долгожданный силуэт,

Разворошит туманные пелены,

Не веруя, что сердца больше нет?

Свершится ли? Обрюзглы от застоя,

Часы ползут, собою бременя

Теченье ночи тягостно пустое

В пустое утро тягостного дня.

О родина! В сиятельном зените

На чей сдалась ты умысел худой,

Себя до сонной одури пресытя

Обильной и отравленной едой?

Зачем проснуться не достанет мощи?

По чьей вине ты длишься до сих пор?

Твои же руки – холодны, как мощи,

В моих руках, что я к тебе простер.

Жива лишь тем, что умереть не в силе…

Но от житья остался только сон,

Где сумерки твой образ облачили

В забвенья покаянный балахон.

Покуда спи. Желанная дорога,

Случиться может, просто пролегла

В бреду того, кто любит очень много,

И потому любовь его мала.

Покуда спи, как сплю и я при виде

Безмолвных мук, владеющих тобой, —

А ты бессильна помнить об обиде

И не кипишь ни жаждой, ни алчбой.

Покуда спи. А мы, кто всех виновней, —

У ног твоих излечивать надрыв

Мы соберемся в нежности сыновней,

В замену славы жалость подарив.

Покуда спи, ничтожна, безымянна;

И если греза манит все равно,

То ей не веруй, ибо все обманно

И будущему сбыться не дано.

Не пробуждайся, ибо вечер краток.

Не пробуждайся, ибо ночь близка

И слишком тяжек мира отпечаток

Для слишком долго зрячего зрачка.

Не пробуждайся, ибо очень скоро

Отыдет все – и ты отыдешь с ним;

А бытия – бездомного простора —

Тебе ли надо? Стаял даже дым

На воздухе, который в доле лучшей

Дарил бы душу радостным лучом;

Но та мертва, и значит, ветр заблудший

И есть наш вечер безотрадный, в чьем

Томлении надменно-мимолетном —

И отторгая памяти ярем —

Властитель умирающий речет нам:

Я, бывший всем, желаю быть ничем.

От переводчика

Когда-то в юности, то есть уже лет тридцать назад, в открытом доступе харьковской университетской библиотеки я наткнулся на русскую книжку Пессоа (Лирика. М.,1977). Это была любовь с первого разворота: сразу открыв переводы Е. Витковского и А. Гелескула, я долго не мог прийти в себя от восторга – и перед поэтом, и перед «со-поэтами». И я решил, что тоже буду его переводить: нахальство немалое, если учесть хотя бы то, что португальским я не владел. Правда, я прилично знал испанский и, обложившись учебниками и развесив по всем стенам таблицы спряжений, через три недели воссоздал по-русски мое первое стихотворение, «Этот нищий старый…».

С тех пор Пессоа меня так и не отпустил: иногда я им занимался запойно, иногда от случая к случаю, но ни одного года без него в моей жизни уже не было. Чем увенчалась работа, удобнее всего судить по этой книге, куда включены почти все переводы – и уже публиковавшиеся (особенно – в моей антологии «Последняя каравелла». М.: Водолей,2006), и те, которые нигде не печатались.

О жизни и творчестве Пессоа у нас знают немало.

Известно, что начинал как англоязычный поэт (прежде всего знаменитые «35 сонетов»), что были французские и, по-видимому, испанские опыты. Известно, что грезил о возрожденном величии своей страны – возрожденном если не в земном, то в мистическом плане: отсюда посвященная героическому периоду португальской истории знаменитая книга «Возвестие» (обычно переводят «Послание», но тут теряются профетические коннотации оригинального названия). Известно, что огромного количества своих стихов при жизни так и не опубликовал и в нынешних португальских изданиях они обычно печатаются в разделе «Неизданное», который «изданного» едва ли не обширней. Известно, что был склонен к мистификациям и что создавал гетеронимов – как будто самостоятельных поэтов, со своей судьбой и со своим стилем, притом настолько узнаваемым, что в этом контексте уже и на его собственные, не чужим именем подписанные, стихи тоже ложится печать самоотстраненности. Высказывалось мнение, что даже второй после Пессоа португальский символист, а также ученик и друг, Марио де Са-Карнейро, тоже был отчасти гетеронимом: личность такая существовала, но стихи его вполне могли выйти из-под того же пера, что стихи Рикардо Рейса или Альваро де Кампоса.

Однако это вещи хоть и увлекательные, но не главные.

У Киплинга где-то говорится, что эфиопу пристало быть черным. Продолжая такую линию рассуждений, можно сказать, что поэзии пристало завораживать, и этому критерию поэзия Пессоа отвечает как нельзя лучше.

Чем же он завораживает? Почему столь многие считают его стихи чуть ли не вершиной мировой поэзии XX века?

Мне кажется, секрет вот в чем.

Всякая поэзия по своей сути – это поиски выхода. Иногда этот выход – в обнаружении той перспективы, где уже исчезает «несогласье с миром» (так, например, часто у Б. Пастернака), иногда – в самой гармонии языка, которая всему становится противовесом и оправданием(А. Ахматова, к примеру). Иногда поэты пытаются уйти от самой двойственности: уйти «вспять» по эволюционной лестнице (вспомним мандельштамовского «Ламарка»), уйти просто «в сторону» («А все-таки жизнь хороша, И мыв ней чего-нибудь стоим». – А. Тарковский). Есть поэты, у которых дуализм нарочно обостряется до той последней катартической степени, когда нет уже сил с ним жить, и дальше – то ли смерть, то ли слабо определяемый, но через свою желанность осязаемый синтез (конечно же, первой приходит на ум М. Цветаева).