Эльдорадо - [25]

Что, собственно, повлекло натянутое сравнение мирного поволжского партийца Стражникова с моим случайным соседом, одесским интендантом? Наверное, острый и, каюсь, несколько завистливый интерес к самой механике обогащения, не связанного с каким бы то ни было созиданием. То есть к таланту делать деньги из воздуха, причем второй мой пример в этом смысле разительнее, тогда как первый хромает: одессит хоть прямо и понятно воровал, тогда как волжанин отнюдь не торговал краденой церковной утварью. То есть первому приходилось-таки рисковать, тогда как ко второму деньги, кажется, плыли сами, если не учитывать, конечно, что взятки это тоже род воровства. Роднит этих персонажей и своего рода талант оказаться в нужное время в нужном месте и не упустить своего.

Но было у них и еще нечто общее: стремление к накоплению и потреблению при очевидном пренебрежении живой стороной жизни. К природе, скажем обобщенно. Нет, волжанин сосен не рубил, и вообще заводить дачу на отрез отказывался. Мадам, унимая тягу к земле, даже развела в самой просторной из своих квартир небольшой сад, при котором состояла специально нанятая домработница, ботаник, как раздраженно именовал ее морщившийся от всего этого запаха и шелеста супруг. Впрочем, мирился, пусть хоть в квартире, потому что терпеть не мог открытого пространства и пребывания на пленере. Мадам Стражникова как-то объяснила мне эту сторону характера мужа: поскольку он вырос на Волге на свежем воздухе, с детских лет таскал воду, копал, пилил и колол дрова, то у него выработалась стойкая ненависть к любым физическим занятиям, которые в свою очередь связаны были в его ощущениях именно что с природой, с простыми условиями быта, с отсутствием удобств и зависимостью от погодных условий. И у одессита, и у волжанина, по-видимому, были свои заветные представления о наилучшем образе жизни: у первого прозябание на собственной подмосковной вилле с фонтаном, под охраной и с курами, у второго — жизнь в удобной московской квартире с гостями и баром, полным под завязку заморскими напитками.

Все кончается, и я был почти свидетелем того, как оборвалась мирная семейная жизнь партийца и атеиста Стражникова. Волжанин, накупив квартир, жены через пару лет лишился, потому что она уехала, как сказано, в Алупку и открыла свое дело — частный пансионат с абрикосовым садом при нем, и присылала варенье. Видимо, с возрастом ее крестьянскому началу стало противно что ни день зачитывать по радио томным голосом вести с чужих полей: ей необходимо было самой чувствовать себя хозяйкой. Кроме того, она завела страстный роман с местным агрономом-виноградарем, потому что была натурой горячей и предприимчивой. Нет, супруги не разводились, просто волжанин, как мы знаем, терпеть не мог открытого пространства, а на море, как ни крути, половину пейзажа занимает вода, и остался пить виски в московской квартире с видом на Храм. Что же касается моего соседа-одессита, то в августе — мы уж подумывали о конце нашего пребывания в сосновом саду — его зарезали в собственном доме и вынесли из спальни на третьем этаже домашний сейф. На пороге осталась лежать мертвая лайка.

Конечно, это преступление взволновало поселок. Одни говорили, что Ефрема Вениаминовича пырнули кухонным ножом, а потом расчленили тело, другие — что пытали раскаленными прутьями, выбивая секрет хранения денег, третьи же, насмотревшиеся, видно, американских ужасов, утверждали, что его распилили обычной бензопилой, какой он сам пилил вековые сосны на своем участке. Некоторые даже полагали, что для убиения старого еврея использовали пилу-болгарку, какой режут железо, но это уж полнейший вздор и неправдоподобно. Скорее всего, права была моя хозяйка, и кто-то свел с интендантом старые счеты, но подозрения пало на спецназовца Володю. Его арестовали, но вскоре выпустили, поскольку, как оказалось, он как раз в те дни уезжал к родне во Владимирскую область. Спецназовец вернулся на осиротелую дачу, встал на пост и включил фонтан, но некому уж было ему платить, и он как-то даже приходил к нашей хозяйке наниматься на какую-нибудь работу. Но старушка вежливо, хоть и язвительно, сказала, что мы пока сосны пилить не будем, а как решимся — позовем…

Я валяюсь на своей койке со вторым томом на груди, открытом на части седьмой, Анна уже подъезжает к станции Обираловка Нижегородской дороги. Рыжий, слышу я со двора старушечий голос, Рыжий. И думаю обо всем, что происходит вокруг. Я думаю напряженно, но все равно ничего не понимаю в происходящем. Знаю лишь, что я, бедный сочинитель, на самом деле бездельник и дезертир, и ни в чем не участвую, спрятавшись в своей башенке, тогда как, судя по телевизионным новостям, кругом идет война. Кого-то взрывают, выкидывают на улицу, насилуют и грабят. Льется кровь, валятся дома, растекается нефть, кипят страсти, брат идет на брата, люди гибнут за металл, и даже Анна Каренина, даже Каренина… И тут набегает скорый поезд, надвигаясь издалека, башенка начинает будто постанывать, и вот уже поезд мчит мимо, совсем рядом, и дрожит и качается мое ложе. И кажется, что я еду на верхней полке в купе поезда дальнего следования. Вот только куда? Не знаю.