Экзотические птицы - [39]

Правда, пела она эти слова почему-то с французским акцентом. Из-за своих стоек с удивлением смотрели на нее молчаливые смуглые официанты, а пара-тройка африканцев с множеством косичек и в плетенках, похожих на наши лапти, надетых на босу ногу, стали звучно прихлопывать ей в такт.

— Рашн, рашн! — доносилось из того угла и звучало снисходительно, как будто родовая принадлежность к России извиняла все странности и чудачества человека.

Но, как это всегда бывает у русских, дальше припева слов Татьяна не знала, поэтому для себя и для слушателей она повторила его еще пару раз, чтобы получилась полноценная песня, и на этом закончила свою эскападу. Африканцы что-то закричали, зааплодировали, турки молча смотрели, что будет дальше. Таня, не обращая ни на кого внимания, встала, аккуратно придвинула на место свой стул и пошла к лифту, чтобы ехать в лабораторию. Там уже все были заняты своими делами, ей никто ничего не сказал, и у нее создалось впечатление, что она одна во всем мире и никому-никому не нужна!

После работы она поехала на метро прогуляться на любимое место — на остров Сите. На Папертной площади возле Нотр-Дам было еще слишком много туристов, и Таня решила обойти остров по набережным. Она пошла мимо Консьержери, рассеянно полюбовалась прекрасным видом на Лувр, уже неясно видимый на другом берегу в сгущающихся осенних сумерках. Потом, довольно быстро, она оказалась на Новом мосту. День был прохладный, печальный и ветреный, и Татьяна внезапно подумала, что могла бы вдруг взять да и броситься в Сену прямо с этого уже очень старого Нового моста. Но потом ей пришло в голову, что хоть он и называется Новым, за те приблизительно шесть веков, которые он соединяет два берега Сены, с него уже сумели побросаться вниз столько дамочек, в том числе и из России, что для парижской полиции, располагающейся, кстати, неподалеку, в этом поступке не будет ничего оригинального. Таня даже попробовала хихикнуть про себя, но лишь затем, чтобы не расплакаться. И хотя она таким образом всеми силами пыталась себя развлечь, подспудное чувство, что она до невозможности одинока на этом свете, тяжелым камнем давило ей сердце. Она пыталась себя утешить и тем, что все происходящее только некая прелюдия жизни. Вот все-таки она, Татьяна, идет по Парижу, гуляет по самой его сердцевине, с которой начиналась его история два тысячелетия назад, еще во времена римского владычества. Многим людям со всего света, которые стремятся сюда, прогулка такая совершенно недоступна по разным причинам, а вот ей повезло. И что за такую прогулку еще пятнадцать лет назад в ее стране многие готовы были душу отдать, а некоторые и продавали да еще хором твердили, что, увидев Париж, не страшно и умереть, настолько он притягателен и прекрасен. Она искренне уговаривала себя, любовалась красотами тех мест, по которым в этот момент проходила, но в глубине души не испытывала ничего, кроме щемящей, беспричинной тоски. Когда же она, описав круг, снова вышла на Дворцовый бульвар и заглянула в самый прекрасный в Париже потаенный уголок, показанный ей Янушкой, часовню Сен-Шапель, многократно воспетую и Ремарком, и Хемингуэем, она уже была готова отдать все эти ребра хваленой готики за посиделки с чаем и булочками в теплой комнате у кого-нибудь из своих старых школьных подруг. Даже с Мышкой посидеть на дежурстве и то было бы для нее, Тани, сейчас большей радостью, чем бить в одиночестве ноги по острову Сите. Неисповедимы пути твои, Господи!

«Мышка-то теперь стала заведующей собственного отделения, черт побери! — думала Татьяна, возвращаясь к Нотр-Дам. — Как она там? Посмотреть бы, как одета, как выглядит. Надо же, Мышка — и на руководящей работе! И где теперь, интересно, Тина, Барашков, Марина?»

И только когда внутри огромного собора той самой знаменитой Парижской Богоматери, матери всех парижских церквей и самого Парижа, она прислонилась спиной к одной из многочисленных колонн в полумраке оконной розы и простояла так неизвестно сколько — час, может, полчаса, — скользя затуманенным взором по неизвестным картинам и чужим алтарям, пока ноги ее не загудели от усталости, мысли Тани наконец перестали скакать от воспоминания к воспоминанию, а душа вдруг утихомирилась, успокоилась и опустошилась, как на море неожиданно сразу после волнения наступает вдруг полный штиль.

Вечером же, когда она совершенно без сил вернулась назад в свой Дефанс[5], к ней забежала Янушка. Холодноватая внешне Таня обняла ее и прижала к себе чисто русским, материнским жестом, как самого родного в Париже человека.

Янушка протянула подарок — небольшого белого плюшевого медведя, что все-таки вызвало у Татьяны пару слезинок, копившихся с самого утра. А потом они вдвоем уселись за стол в Таниной комнатке, открыли посылочку, что всеми правдами и неправдами, вплоть до дипломатической почты, удалось переправить Таниным родителям из Москвы к ее дню рождения, порезали кружочками «Московский» сервелат и «Голландский» сыр из магазина на бывшей улице Горького, достали московские конфеты «Мишка на Севере», маринованные грибочки, домашние огурчики и бутылку «Столичной» водки московского завода «Кристалл». Янушка принесла коробку какого-то необыкновенно вкусного австрийского сухого печенья, которое просто таяло во рту, и они от переполнявших их чувств по-настоящему напились и пели русские и чешские песни. А потом заснули вместе на одной постели, обнявшись.