Эктор де Сент-Эрмин. Часть первая - [29]

С минуту Бонапарт прохаживался, не произнося ни слова, полностью занятый своими печальными мыслями; затем вдруг, остановившись перед Жюно, он спросил его:

— Ну, и что ты теперь намерен делать? Я всегда говорил, что предоставлю тебе доказательства своих дружеских чувств, когда буду в состоянии сделать это. Каковы твои планы? Ты хочешь служить?

И, лукаво взглянув на него исподлобья, он с благодушным видом продолжил:

— Хочешь, я пошлю тебя в Рейнскую армию?

Краска бросилась Жюно в лицо.

— Вы уже хотите избавиться от меня? — спросил он, а затем, немного помолчав, добавил:

— Тем не менее, если вы прикажете, я покажу генералу Моро, что офицеры Итальянской армии не забыли в Египте свое ремесло.

— Полно, — рассмеялся первый консул, — ну ты и разошелся! Нет, господин Жюно, нет, вы со мной не расстанетесь: я очень люблю генерала Моро, но все же не настолько, чтобы дарить ему моих лучших друзей.

Затем, слегка нахмурившись, он продолжил более серьезным тоном:

— Жюно, я назначу тебя командующим парижским гарнизоном. Это ответственная должность, особенно теперь, и я не мог бы сделать лучший выбор. Но, — он огляделся по сторонам, словно опасаясь быть услышанным, — тебе надо хорошенько подумать, прежде чем согласиться; тебе придется стать старше на десять лет, ибо, наряду с тем, что военным губернатором Парижа должен быть человек, преданный мне лично, ему необходимо также обладать чрезвычайной осторожностью и проявлять величайшее внимание ко всему, что относится к моей безопасности.

— О, генерал! — воскликнул Жюно. — Что касается этого…

— Замолчи или говори тише, — промолвил Бонапарт. — Да, следует заботиться о моей безопасности. Я окружен опасностями. Будь я по-прежнему генералом Бонапартом, прозябающим в Париже до и даже после Тринадцатого вандемьера, я бы и пальцем не пошевельнул, чтобы избежать их; тогда моя жизнь принадлежала лишь мне, и я ценил ее не более того, чего она стоила, то есть невысоко. Но сегодня я не принадлежу себе. Только другу, Жюно, я могу сказать: мне открылось мое предназначение, моя судьба связана с судьбой великой нации, и как раз поэтому моя жизнь под угрозой. Державы, которые надеются захватить и расчленить Францию, не хотят, чтобы я стоял у них на пути.

Он на минуту задумался и провел рукой по лбу, словно отгоняя какую-то навязчивую мысль.

Затем вдруг, с присущей ему способностью мгновенно переходить от одной мысли к другой, что позволяло ему за несколько минут приняться одновременно за двадцать различных вопросов, он продолжил:

— Итак, я назначаю тебя военным губернатором Парижа; но тебе следует жениться, это сообразуется не только с достоинством должности, которую ты будешь занимать, но и с твоими собственными интересами. Кстати, будь благоразумен: женись только на богатой.

— Да, но при этом я хотел бы, чтобы она мне нравилась. Как быть? Все богатые наследницы страшны, как смертный грех.

— Ладно, принимайся за дело сегодня же, потому что с сегодняшнего дня ты военный губернатор Парижа. Найди подходящий дом недалеко от Тюильри, чтобы я мог посылать за тобой всякий раз, когда ты мне понадобишься, и присмотрись к окружению Жозефины и Гортензии, повыбирай среди него. Я предложил бы тебе Гортензию, но, полагаю, она влюблена в Дюрока, а мне не хотелось бы навязывать ей другой выбор.

— Первому консулу кушать подано! — объявил дворецкий, внося поднос с завтраком.

— Идем к столу, — сказал Бонапарт, — и чтобы через неделю дом был снят, а женщина выбрана!

— Генерал, — ответил Жюно, — на поиск дома мне хватит одной недели, но на выбор женщины прошу две.

— Согласен, — промолвил Бонапарт.

X ДВЕ ДЕВИЧЬИ ГОЛОВКИ

В ту самую минуту, когда два товарища по оружию садились за стол, г-же Бонапарт доложили о визите графини де Сурди и мадемуазель Клер де Сурди.

Дамы расцеловались и, образовав на минуту очаровательную группу, стали, как водится, задавать друг другу те тысячи вопросов о здоровье, погоде и непогоде, какие принято задавать в высшем свете. Затем г-жа Бонапарт усадила графиню на кушетку подле себя, тогда как Гортензия увлекла за собой Клер, близкую к ней по возрасту, взявшись показать ей дворец, который та посетила впервые.

Девушки составляли прелестную противоположность друг другу. Гортензия была блондинкой, сияющей свежестью, словно цветок, и с бархатистой, словно персик, кожей; ее прекрасные золотые волосы, стоило их распустить, падали до колен; плечи и руки у нее были немного худоваты, как это бывает у юных девушек, ожидающих, чтобы расцвести и превратиться в женщину, того момента, когда природа в последний раз окинет их оценивающим взором; в своих манерах она соединяла французскую живость с креольской morbidezza.[2] И, наконец, этот прелестный целостный облик дополняли голубые глаза, полные бесконечной нежности.

Ее спутница нисколько не уступала ей ни в грации, ни в красоте, но если грация в ней была та же, что и в Гортензии, ибо обе они были креолками, то красота ее была совсем иной. Клер была выше своей новой подруги, а кожу ее отличал тот матовый оттенок, какой природа приберегает для южных красавиц, к которым она особенно благоволит; у нее были синие, как сапфир, глаза, черные, как смоль, волосы, осиная талия и миниатюрные, как у ребенка, руки и ноги.