Дюма. Быстрый, или Танжер Алжир и Тунис - [31]

Все ж укротить тебя сумел нахал,

И этот слух грозит скандалом крупным: Сначала ручку он поцеловал,

Лобзая груди — сердце, мол, искал, — Пришел к губам, дотоле недоступным.

Детали опустив, скажу, что он, Доверившийся сладостной надежде,

Был до того отважен и влюблен,

Что влез однажды ночью на балкон,

Где тень твою мечтал увидеть прежде.

Ведь за тебя не опасалась мать:

Сказали ей, что он уже в Севилье.

Весь город продолжал спокойно спать, Смельчак же, предвкушая благодать,

Ради услад предпринял все усилья.

Сна он и ты не ведали в ту ночь,

А утром в сад он проскользнул украдкой,

Как вор, своих восторгов скрыть невмочь, И поскорее удалился прочь,

Чтоб после вспоминать о ночи сладкой.

Мать, все узнав, была разъярена.

В слезах, что ты пережила, бедняжка! Упреков получила ты сполна,

Ты в комнате была затворена И там рыдала горестно и тяжко.

Тебе пришлось взять на себя вину И оценить предательские речи.

Беда свалилась на тебя одну!

Рыданьями терзая тишину,

На ложе вновь мечтала ты о встрече.

Вновь о любви тайком мечтала ты И лепестки ромашки обрывала,

Гадая, о тебе ль его мечты,

Коварны были клятвы иль чисты. Надеялась ты вновь и вновь рыдала.

Но ты же причиняешь боль цветку!

Как ты, он по утрам росою плачет.

Все выпадает на его веку:

Как ты, он знает радость и тоску.

В короткой жизни страсть немало значит!

Так не ломай же крылья у цветка,

Томясь часами в комнате-темнице!

Ведь все равно ограда высока И не откроет дверь твоя рука —

Тебе, влюбленной, долго здесь томиться!

Ромашка каждая по-женски хороша;

Как женщина, она любить способна.

В благоухании цветка — его душа.

Он отдается, страстью весь дыша,

И сердце розы твоему подобно.

Блестит на ней алмазная роса,

Как слезы опечаленной влюбленной.

Она глядит в ночные небеса,

"Приди, мой друг! — зовут ее глаза. —

И до утра ласкай меня бессонно!"

Красавица, так дай цветам покой!

Апрель и май для счастья их растили,

Как нас, людей. Удел цветов благой —

Жить на земле, пить сок ее живой —

Мечта ромашек, примул, роз и лилий.

Так любит он, как прежде, или нет? —

Наверное, узнать ты хочешь все же.

Ждать радостей тебе иль новых бед?

Ты, в зеркало глядясь, найдешь ответ,

А вот терзать цветок, мой друг, негоже.

Лицо твое увидев, не уснуть;

Огромные глаза сияют под матильей.

Лишь ночь прекрасную откроет грудь,

Покров стыда отбросив. Страсти суть Избраннику явить одна ты в силе.

Власы твои трех поясов длинней,

Они струятся, как ручей, на воле.

Любой пленится красотой твоей.

Счастливец выбрал лучшую из фей,

Чью грудь никто не целовал дотоле.

На миг тебя забыть не сможет тот,

Кто видел хоть на миг тебя нагую.

Изведав ласк твоих сладчайший мед,

Нетерпеливо новых встреч он ждет,

Чтоб страстному отдаться поцелую.[10]

К этим объяснениям, сударыня, остается добавить, что Александр возвратился ко мне, наделенный зверским аппетитом, и один проглотил половину завтрака, поданного на восьмерых. Это, безусловно, доказывает, что поэзия чрезвычайно возбуждает аппетит.

Наконец, санитарная служба, исполнив свой долг, признала, что на наш счет ей нечего сказать, и мы получили разрешение ступить на землю Гибралтара, где и очутились через десять минут после того, как это разрешение было получено.

ГИБРАЛТАР

Пока мы бросали якорь в порту Гибралтара, нас более всего поразил пост шотландцев, располагавшийся слева на довольно высокой площадке, так что разгуливающий по ней часовой и беседовавшие в отдалении два или три солдата четко выделялись на фоне оранжевого неба. Для нас, французов, шотландец с его нарядом, столь отставшим от современной цивилизации или, напротив, столь опережающим ее, существует лишь в романах Вальтера Скотта, а тут вдруг на другом конце европейского мира мы столкнулись с этой фантастической реальностью. Это было нечто вроде игрушки, которая, благодаря подзорной трубе капитана, весьма позабавила нас в течение нескольких минут. Затем мы вновь обратились к Гибралтару.

Я понимаю, почему древние сделали из Гибралтара один из Геркулесовых столпов; им было и в самом деле довольно трудно понять, откуда взялась там эта глыба высотой в полторы тысячи футов, которая ни с чем не связана, ни с чем не соединена и кажется упавшей с неба или выросшей из земли. На первый взгляд это лежащий у кромки воды сфинкс, круп которого примыкает к Европе, в то время как его голова устремлена к Африке; вытянутые вперед лапы образуют самую выдвинутую точку нашего континента. Все неровности, которые можно заметить на его шкуре, бородавки, которыми усеяны его лапы, горошины, которыми усыпан его нос, подобно носу Цицерона, — все это дома, укрепления, форты. Муравьи же, снующие среди всего перечисленного — то поднимаясь, то спускаясь, то карабкаясь, — это люди.

Пока мы раздумывали, какую загадку мог предложить плывущим кораблям этот гигантский сфинкс, санитарная служба, удостоверившись, что у нас нет ни холеры, ни желтой лихорадки, ни чумы, выдала нам разрешение сойти на берег.

По своему обыкновению, я хотел взять ружье, но мне заявили, что в Гибралтаре иностранцы не имеют права появляться с оружием. Опасаясь возможного несчастного случая, я хотел разрядить ружье, выстрелив в чайку, показавшуюся достаточно доверчивой для английской чайки; но меня остановили, сказав, что в порту Гибралтара стрелять нельзя. Смиренно склонив голову, я спустился в лодку, которая должна была доставить нас на сушу. С лодки мы смогли увидеть линию новых укреплений, возводимых прямо в море.