Дюма. Быстрый, или Танжер Алжир и Тунис - [33]

Эхо катастрофы при Ватерлоо, подобно отзвуку гигантского крушения, все еще не смолкало в мире; "Нортумберленд" покидал берега Англии, унося на Святую Елену растерявшегося гения, в минуту помрачения попросившего убежища у самых беспощадных своих врагов. Отсутствовавший три месяца Людовик XVIII только что вернулся в Тюильри, держа в руках проскрипционный список. Три имени в этом списке значились красными буквами, кровавыми буквами.

То были имена Лабедуайера, Нея и Лавалетта. Всех троих приговорили к смерти: первого — военный суд; второго — Палата пэров; третьего — суд присяжных.

Лабедуайер и Ней оба пали: двойное эхо расстрела прокатилось по Парижу. Из обвиняемых оставался один Ла-валетт; все надеялись, что суд присяжных его оправдает, а после осуждения рассчитывали на помилование. Однако все ошиблись и в первый, и во второй раз. 21, 22 и 23 сентября 1815 года были ужасными для Парижа днями. 20-го кассационный суд отклонил ходатайство о помиловании. Обычно казнь назначается через три дня. На этот раз речь шла не о расстреле, воинской смерти, которой осужденный смотрит в лицо, которой он командует и которая не влечет за собой позора. На этот раз готовилась прилюдная смерть на эшафоте Гревской площади, смерть безобразная — с палачами, помостом и ножом гильотины. Лава-летт как бывший адъютант Бонапарта просил о расстреле; однако Людовик Желанный счел такую милость чрезмерной и отказал в ней.

Кровавое празднество должно было состояться утром 24-го. С самого рассвета мосты, набережные, площадь заполнились народом. У эшафота есть свои приверженцы; безвинный или виновный, какая разница: все равно падет чья-то голова и зрелище всегда одно и то же. Между тем на этот раз толпа выглядела мрачной: ожидание было безмолвным, любопытство боязливым.

Внезапно странный шепот, неожиданная дрожь пробежали по толпе и в конце концов прорвались радостными криками. Стало известно, что, явившись утром за осужденным, палач обнаружил в камере лишь женщину.

Этой женщиной былых времен, римлянкой девятнадцатого столетия оказалась г-жа де Лавалетт. Накануне она пришла отужинать с осужденным и привела с собой дочь. Заговор составили две женщины, заговор благой и святой, ибо речь шла о спасении отца и мужа.

В восемь часов г-н де Лавалетт, облаченный в одежду своей жены, вышел из тюрьмы Консьержери, опираясь на руку дочери. Ожидавший во дворе портшез унес их. Носильщики, которых потом разыскали — они не состояли в заговоре, — доставили двух женщин на набережную Ор-февр, к началу маленькой улочки Арле.

Там какой-то мужчина остановил портшез и, открыв дверцу, сказал: "Сударыня, вам следует нанести визит председателю". Та из двух женщин, что пониже, осталась внутри, а та, что повыше, вышла и, опершись на руку мужчины, свернула вместе с ним на улочку. Через мгновение послышался шум кабриолета, удалявшегося галопом. Вот и все, что было известно.

Впрочем, я ошибаюсь, известно было и еще кое-что: г-н де Лавалетт не покидал Парижа.

Таким образом, новость о бегстве была всего лишь одним из поворотов этой великой драмы. В любую минуту беглеца могли обнаружить, и тогда неминуема была бы развязка, отложенная лишь на время и тем более захватывающе интересная самой своей задержкой.

Ожидание было долгим. Оно длилось три с половиной месяца. Наконец около 15 января разнесся слух, что Лавалетт спасся и покинул не только Париж, но и Францию. Никто не поверил в это бегство, настолько фантастическими казались его подробности. Господин де Лавалетт покинул Париж в восемь часов утра, в открытом кабриолете, которым управлял английский полковник. Этот английский полковник пересек вместе с г-ном де Лавалеттом всю Францию и расстался с ним лишь в Монсе, то есть по другую сторону границы, когда беглец был в полной безопасности.

И чтобы придать достоверность столь невероятному событию, все повторяли имя англичанина, который спас француза от врага более безжалостного для него, чем соотечественники этого англичанина.

Звали его сэр Роберт Вильсон. Это был тот самый сэр Роберт Вильсон, сударыня, который стал губернатором Гибралтара и которому я так стремился нанести визит. Теперь Вам понятно мое упорство, не так ли?

Сэр Роберт Вильсон — великолепный старик лет шестидесяти шести — шестидесяти восьми, который до сих пор сам объезжает своих лошадей и ежедневно проделывает десять льё по Гибралтару, принял меня изысканнейшим образом. Я имел неосторожность заметить у него на полке марокканские гончарные изделия, а затем, вернувшись на "Быстрый", обнаружил их на борту.

Если что-то и могло бы заставить меня задержаться в Гибралтаре еще на один день, так это настойчивое приглашение, любезно сделанное мне сэром Робертом Вильсоном. Я расстался с этим человеком столь благородного и преданного сердца, испытывая чувство величайшего восхищения.

Да ниспошлет ему Господь долгие и счастливые дни, ему, которому другой человек обязан долгими и счастливыми днями!

Мы покинули Гибралтар без десяти минут четыре. Еще десять минут, и мы стали бы пленниками до следующего дня. По правде говоря, ступив на палубу "Быстрого", мы вздохнули с облегчением, с каким, должно быть, вздохнул г-н де Лавалетт, ступив на мостовую набережной Орфевр.