Дюма. Быстрый, или Танжер Алжир и Тунис - [14]

"Фунт вашего мяса, — говорит Шейлок, — фунт вашего мяса, которое я буду питать моими деньгами; фунт вашего прекраснейшего мяса, если завтра вы не заплатите мне десять тысяч дукатов".

Платите, платите же, черт побери! Либо он заберет ваше мясо, и это по справедливости. Ведь не он, мой дорогой Антонио, пришел искушать вас, не он пришел сказать вам: "Отдайте мне в залог ваше мясо в обмен на мои деньги"; нет, это вы явились к нему и сказали: "Одолжи мне денег, и я отдам в заклад все, что пожелаешь". Он потребовал ваше мясо, вы могли не подписывать вексель; но вы его подписали, и теперь ваше мясо принадлежит ему.

А ведь христиане, отправляющие своих должников в Клиши, забирают не фунт их мяса, а все мясо целиком, черт побери!

Правда, по мере удаления от центра цивилизации еврей мало-помалу спускается со своего коммерческого трона, снова становясь смиренным, послушным, боязливым; искать прежнего еврея теперь следует от Петербурга до Одессы, от Танжера до Каира; понадобился кнут самодержцев и палка султанов, чтобы держать его в состоянии униженности, да и то, посмотрите-ка на еврея где-нибудь от Алжира до Константины.

Но в Танжере, в Танжере, жившем под скипетром блаженного султана Абд ар-Рахмана, а ныне живущем под скипетром прославленного эмира Абд эль-Кадера, евреи обязаны снимать башмаки, проходя мимо мечети. Каков основной, величайший упрек, который обращают к нам арабы? "Они целуют своих собак и подают руку евреям", — говорят арабы.

Правда, Давид Азенкот, благодаря своему званию поставщика королевского военно-морского флота, был в Танжере лицом привилегированным, и одна из главных его привилегий — проходить мимо мечети, не снимая шнурованных ботинок со своих ног в синих чулках, а потому он заставил нас сделать большой крюк, чтобы мы могли убедиться в том, что он пользуется своей привилегией.

Бедняга! Возможно, ему пришлось бы дорого заплатить за эту странную милость, если бы мы в свое время не бомбардировали Танжер и не выиграли бы битву при Исли.

Как бы там ни было, в ожидании, когда его оставит та бесспорная удача, какая сопутствовала ему до сих пор, он вел нас по улице Мечети на Базарную площадь. И вот, наконец, мы прибыли на эту желанную площадь и вновь увидели всех наших торговцев углем, дровами и птицей, замеченных нами на морском побережье.

Не знаю, кто первый сказал, что арабы серьезны и молчаливы: серьезны — да, но не молчаливы, нет. Не знаю ничего более шумного, чем арабский базар: на нашем стоял такой шум, что голова раскалывалась.

На примыкавшем к рынку огороженном пространстве вперемешку лежали верблюды и мулы, почти столь же серьезные, как их хозяева, но куда более молчаливые. Лишь время от времени, вероятно когда до них доносился какой-то знакомый запах, кто-нибудь из верблюдов приподнимал свою длинную змеиную шею, издавая пронзительный крик, не похожий на крик ни одного другого животного.

Картина эта привела в восторг Жиро и Буланже. Расположившись среди торговцев инжиром и финиками, они делали в своих альбомах наброски — одни живописнее других.

Все это — финики, инжир и прочие съестные припасы — продавалось или, вернее, отдавалось за сказочные для нас, европейцев, цены. Имея пятьсот ливров ренты, в Танжере можно вести жизнь знатного вельможи.

Мы встретили повара с "Быстрого", закупавшего провизию: он торговался из-за красных куропаток — ему предлагали их по четыре су за штуку, а он возмущенно кричал, что страна портится день ото дня и что если так пойдет дальше, то скоро здесь нельзя будет выжить.

Ровно в час рынок закрывается: через десять минут там было пусто, и дети, большей частью совсем голые, копались в отбросах, пытаясь отыскать финик, инжир или хотя бы изюминку.

Я поинтересовался, на каком базаре можно купить пояса, бурнусы, покрывала — словом, все то, что привозили из Африки мои друзья; и каждый раз, когда я спрашивал у Давида: "Где мне найти такую-то вещь?" — Давид отвечал мне своим приятным голосом, в котором словно слышались итальянские интонации: "У меня, сударь мой, у меня". В последний раз, не выдержав, я сказал: "В таком случае пошли к вам". — "Пойдемте", — ответил Давид. И мы направились к его дому.

Теперь, сударыня, когда я пишу по прошествии времени, мне было бы крайне затруднительно сказать Вам, где находился этот дом: прежде всего, мавры понятия не имеют о названиях улиц; я знаю, что мы спустились на Базарную площадь, потом свернули вправо на маленькую улочку, затем стали подниматься по булыжной мостовой, скользкой от воды фонтана, и наконец подошли к плотно запертой двери, в которую Давид постучал особенным образом.

Дверь открыла женщина лет тридцати; на голове у нее возвышался тюрбан, как у библейской женщины: то была г-жа Азенкот. В проеме внутренней двери, расположенной напротив открытой нам входной, теснились, прячась друг за друга, две-три девушки.

Двор был самый обыкновенный по устройству: небольшой квадрат с лестницей в стене, ведущей на галерею, куда выходили двери комнат. Одну из этих комнат превратили в кладовую редкостных вещей — в основном тканей. Кушаки всевозможных расцветок, покрывала-хаик всех размеров, ковры разных оттенков были навалены на столах, висели на ручках кресел, лежали на полу. К стене были прикреплены сафьяновые сумки для патронов, медные сабли, серебряные кинжалы. По углам кучами лежали турецкие туфли без задника, сапоги, фески — все шитое золотом и серебром. И над этими грудами вытягивали свои стволы из сырого железа огромные ружья в серебряных оправах, украшенных кораллами.