Дьявол Цивилизации - [16]

— Т-ты п-попал, Леша, в-в «мертвый сезон». Н-нархозплан мы д-давно выпихнули в жизнь, к-корректировка планов с п-промышленностью т-тоже п-прошла. Т-так что сейчас м-межсезонье. С-сиди, м-мозгуй, и-и никаких т-тебе в-волнений… А-а ч-чистый стол п-пусть т-тебя н-не пугает… «Т-табуля раса», к-как говаривали д-древние н-не то р-римляне, н-не то е-евреи… Она, табуля эта, для чего? Ч-чтобы на н-ней в любой м-момент м-можно было писать. П-понял?.. Б-будут еще и «ПП» (правительственные поручения), и к-контрольные п-письма. П-побегаешь еще… А-а п-потом и-и пойдет н-новый план, и, считай, спать не п-придется… А с-совещаний сколько, а? 3-знаешь?.. А-а б-бунтовать не думай. А-а то зашунтируют…

Моторин перестал барабанить:

— Как это?

— А-а так!.. П-перестанут д-давать з-задания, п-посылать на тебя б-бумаги, и-и будешь в-вечно за чистым столом. П-пока не о-одуреешь. Б-без руля и-и без ветрил. Х-хорошо ли? П-подумай…

— Па-асмотрим! — угрожающе проговорил Алексей Иванович.

— О-ох! Н-не н-нравишься ты мне, Л-леша, — испуганно вращая белками и вдруг перестав курить, сказал Попиков и, выхватив у Моторина разблюдовку, озабоченно сел на свое место.

И потекло и поехало времечко!

Алексей Иванович приходил на работу, садился за девственно чистый, голенький стол, внимательно часа два рассматривал древесный рисунок столешницы, и преуспел в этом деле до такой степени, что в конце концов, наизусть выучил местоположение каждой загогулины и завитушки. Вначале это его забавляло, но вскоре он до того стал уставать от такого времяпрепровождения, что у него появились рези в глазах и боль в темечке. Со временем стал появляться даже и звон в ушах…

На прежней работе ему и в голову не приходило думать в рабочее время о посторонних вещах, да и некогда было этим заниматься, а тут в какой-то опустошенный, воспаленный бездельем мозг его постепенно стали просачиваться разные случайные мыслишки.

Алексей Иванович мысленно, не желая того, прошвыривался по московским улицам, выходил на набережную Москвы-реки, мысленно же воздыхал о красотах родного города, полной грудью вдыхая освежающий ветерок, дувший с воображаемой реки. Дальше — больше. Заглядывал в магазин «Кинолюбитель», где давно уже присмотрел дорогую кинокамеру, мысленно же купил ее, зарядил и отснял десяток метров пленки…

— Э-эх! — вздыхал уже въяве Моторин и отирал платком лоб, покрывшийся каким-то липким потом. В груди у него постепенно все закипало, завихривалось, он звонко хлопал ладошками по лакированной столешнице вспугивая задумавшегося над разблюдовкой Попикова, затем вскакивал и стремительным шагом выходил из кабинета, унося в груди своей отяжелевшую и истомленную от безделья душу. Он громко и решительно захлопывал за собой дверь с импортной защелкой, которая всякий раз при этом смачно чвакала, а не щелкала, как в наших русских замках, и… останавливался в коридоре в нерешительности и в состоянии какого-то нехорошего томления. Внутри него будто поселился кто-то и словно ломал, мял его все время. Иначе как же назовешь тот дискомфорт во всем теле, который очень был похож на мучительное, терзающее чувство стыда.

Затем этот внутренний сторож совести как бы отступал на задний план, и все существо Алексея Ивановича заполнял гнев. Тогда, обманутый этим чувством, требующим немедленного действия, он бросался к двери начальника подотдела Мурлоцкого, рывком приоткрывал ее, наталкивался взглядом на монументальную фигуру начальника, который, как правило, сидел неподвижно за голым столом, и, тупо поблескивая лупами очков, смотрел перед собою, даже не повернув головы на звук открывшейся двери. Моторин с чувством захлопывал дверь, вкусно чавкала импортная защелка. Затем он таким же образом заглядывал к Зельцинскому, видел его обвисшую спину, втянутую в плечи голову, в нос ударяло затхлым запахом канцелярщины. И опять никакого движения навстречу…

Однажды он не выдержал. Решительно вошел к Зельцинскому, сел напротив и вопросительно уставился на него.

Зельцинский не поднимал глаз. Перед ним лежал листок бумаги, какое-то письмо. Оно лежало перед ним развернутым наискосок, так что читать его было явно несподручно. Зельцинский все не поднимал глаз, будто Моторина не было рядом, но все же лицо его стало постепенно краснеть. Он, похоже, сообразил насчет косо лежащего письма и стал очень медленно, чтобы не заметно было Моторину, разворачивать его легкими пошевеливаниями пальцев. Но Моторин заметил все это: и как начал краснеть Зельцинский, и его уловку с письмом — и молча продолжал смотреть на Зельцинского, невольно вспоминая, как тот оживленно рассказывал ему три месяца назад о будущей работе, о важности и интересности ее. Видимо, он спрессовал тогда в запальчивую речь свою события многих лет работы в Госплане, и получилось плотно и интересно, как в кино. А может быть, сам того не сознавая, изображал перед Моториным мечту свою об энергичной результативной работе и мечтою подменил действительность. Кто знает?..

Зельцинский поднял наконец глаза и с возмущением спросил:

— Ну что ты все смотришь?!

— А что? — в свою очередь спросил Моторин, и в глазах его заиграли остренькие огоньки. — Ничего такого…