Дьявол Цивилизации - [18]

— Товарищи коммунисты! Я совершенно не понял товарища Моторина! — Гул одобрения в зале. Одобрительный шум придал Мурлоцкому уверенности. Бас загустел: — Я просто не понимаю выступавшего. Какая-то профанация ответственнейшего вида работы! Видимо, товарищ Моторин до сих пор не сообразил, где он находится! Вы находитесь, вы работаете в Госплане, товарищ Моторин!.. Извините, товарищи, но выступавший так и не понял существа нашей, освещенной традициями организации…

— Все понял! — альтом выкрикнул Алексеи Иванович.

— Я вас не перебивал, — густо бася, рубанул Мурлоцкий, покрывшись красными пятнами. Что за девственно голые, извините, столешницы?! Это не зады, извините за выражение, это рабочие места… Гул одобрения. — И тем хуже для товарища Моторина…

— Табуля раса! — в запале выкрикнул Михал Михалыч Попиков.

Мурлоцкий одобрительно сверкнул в его сторону черными лупами.

— Вот именно! Табель о рангах!.. И тем хуже для товарища Моторина, что у него не хватает извилин, чтобы, извините, шевелить ими, вместо того чтобы барабанить ладонями по голому заду, извините, поверхности стола. Это непристойно, товарищ Моторин!

Лицо Мурлоцкого распалилось до такой степени, что казалось, его вот-вот хватит удар. Он это почувствовал и, видимо не закончив речь и не удовлетворенный до конца, сел на место…

В ночь после партийного собрания Мурлоцкого увезла «неотложка» с острым приступом стенокардии. Тщательное обследование сердечно-сосудистой системы товарища Мурлоцкого в стационаре показало значительную дистрофию миокарда как следствие длительной гиподинамии.

— Инфаркт от безделья! — с чувством сострадания поставил свой диагноз Алексей Иванович. — Ничегонеделанье — работа нелегкая, по себе знаю. Меня тоже ждет такое…

— Ж-жестокий т-ты ч-человек, Л-леша… 3-злой г-гений… Н-но ш-шунт т-тебе о-обеспечен…

— Плевать я хотел на твой шунт!

Алексей Иванович был в ударе.

Но вот потекли недели и месяцы, а рабочие бумаги с поручениями руководства на столе у Моторина не появлялись. Алексей Иванович вначале призывно и весело барабанил ладонями по голой столешнице, затем вновь стал тщательно изучать рисунок древесины на столе и мог даже с закрытыми глазами воспроизвести по памяти любой завиток, крючочек и загогулинку замысловатых древесных слоев. Потом ему наскучило дерево, и он стал выискивать закономерности в расположении пупырышков на стенах, потом процарапал ногтем ямку в лакировке стола и с каждым днем все более углублял ее. Все эти свои действия он сопровождал напряженными размышлениями об удивительном повороте своей судьбы, вышвырнувшей его неожиданным образом из привычной рабочей колеи прежней отлаженной жизни в стихию неопределенности и безделья.

«Шунт в действии!» — хотел было ехидно заметить Попиков, но Моторин неожиданно энергично встал и конфиденциально заявил:

— Мих Мих, я пошел по делам. Через сорок минут вернусь.

Михал Михалыч Попиков удивленно откинулся в полукресле, пытаясь понять, что такое придумал вдруг Алексей Иванович.

А Моторин тем временем, упруго вышагивая, покинул кабинет и вышел в коридор Госплана. Так начался его знаменитый классический обход коридоров этого уважаемого учреждения, по этажам и переходам, галереям и лестничным маршам, с подсчетом числа шагов и количества дверей по сторонам. Он шел с деловым видом, так что любой встретивший его мог подумать только одно: «Работник идет по важному делу».

Завершив променад, он через сорок минут возвращался в рабочую комнату, знаменуя свой приход гневной барабанной дробью и вспугивая притихшего над разблюдовкой Попикова.

— Н-ну, Л-леша! — только и вскрикивал Михал Михалыч.

А когда сарказма и иронии в Моторине накапливалось столько, что не было уже мочи терпеть, Алексей Иванович входил в приемную к начальнику отраслевого отдела и выкладывал перед секретаршами весь свой критический запал. Высокий альтовый голос Алексея Ивановича при этом свободно проникал сквозь довольно большие просветы стеклянных дверей приемной-аквариума и хорошо был слышен в коридоре. Голос его, очень богатый модуляциями и тональностями, то стремительно взлетал ввысь, острием своим толкаясь в потолок и стены, то опадал до саркастического шепотка с примесью наивного, какого-то даже детского удивления.

Стайка напомаженных секретарш, сбежавшихся из соседних отделов смотреть «кино», только и ждала, когда он закончит, чтобы сей же момент все донести начальству. Моторин же, выплескивая в приемной начальства свои импровизированные филиппики, не стоял на месте. Он носился по ворсистому дымчатому паласу, жестикулировал и сопровождал свои критические выпады столь богатой и яркой мимической игрой лица, что проходившие мимо по коридору и случайно глянувшие сквозь стекло в приемную невольно останавливались, завороженные притягательной динамичностью поз и неподдельной искренностью выступавшего.

А Моторин и впрямь примагничивал к себе в эти минуты. Суховатое остроносое лицо его, чуть поблескивающее в свете окна, было густо-розовым от возбуждения. Он смешно таращил свои большие красивые голубые глаза, часто и энергично откидывал вверх правую руку и прогнутой ладошкой пружинисто, с отскоком бил себя по лбу, мол: «Братцы! Осел-то я какой! Думал так, а оно — вот оно что!..» — громко хохотал в стремительном полуприседе, одновременно прихлопывая себя по ляжкам, хватался руками за сильно облысевшую голову и волчком крутился на месте, сопровождая движение ироническими всхлипами. И так до тех пор, пока наконец долго копившееся в нем напряжение не изливалось из него до конца. Тогда он внезапно затихал, серьезнел, выпрямлялся, строго одергивал на себе костюм, порою долго выщипывая послюнявленными пальцами какую-то только ему заметную ниточку, и, угрюмо молвив в заключение: «Ну я пошел», стремительно выходил в коридор и с деловым выражением на лице начинал свой умопомрачительный обход…