Двенадцать замечаний в тетрадке - [11]

Я вернулась в купе и вдруг на стенке заметила картину. Висели там и другие — виды городов, пейзажи, купающиеся детишки. Но то всё были фотографии. А эту картину написал художник, изобразивший мужское лицо, худое, загорелое дочерна, изрезанное морщинами; с портрета странно смотрели глаза — прямо перед собой, напряженно, неподвижно. Лицо было злое или, пожалуй, очень грустное. Я в живописи не разбираюсь и в музеях обычно скучаю. А на этот портрет глядела до самого дома.

3. Довожу до Вашего сведения, что Ваша дочь на уроке писала письмо (З. М., учитель музыки)

Дядя Золи имеет на меня зуб. Не веришь? Произведи простейший статистический подсчет. Из трех замечаний два я получила от него. Иными словами, подавляющее количество замечаний — приблизительно 67 процентов, — сделано им. Цифры говорят сами за себя! Математика объяснений не требует, в математике существуют только закономерности.

Но вообще-то я действительно писала письмо на уроке музыки. А где мне было писать его?

Я к тому времени очень продвинулась по математике. На межшкольных соревнованиях заняла первое место среди семиклассников, и должна сказать, наши ребята вели себя просто хоть куда. Несколько человек пришли даже болеть за меня; кажется, чуть не все наше звено явилось. Кати Секей перед началом даже причесала меня по-новому — на тот случай, сказала, если соревнование будет передаваться по телевизору. Хотя Андриш Суньог объявил, что это исключено: тогда перед подъездом стояла бы машина с аппаратурой. Но и Суньог все же пришел болеть и даже купил мне цветы — так был уверен в победе. Правда, я узнала про это уже после — впопыхах он забыл цветы в кармане.

Вот про все это и написала я Ма. Уже не первый раз приходилось мне писать письма на уроке, и до сих пор это как-то сходило с рук. Но тут я решила использовать опыт Ма с копирками, а это оказалось сложновато. Мне же обязательно хотелось написать и всем моим дядям: ведь я с тех пор, как жила в Пеште, ни разу им не написала. А они все мне писали, и уже сколько раз! Но их письма вскрывала Тантика.

Она уже от двери начинала рассказывать мне содержание писем:

— Это от твоего дяди Габора… Пишет, что в воскресенье на охоте застрелил фазана и для тебя отложил самые красивые перья. Неужели ты перья собирала?..

Или:

— Твоя Ма сообщает, что младшая дочурка дяди Карчи, Бо́ришка, очень похожа на тебя, точь-в-точь такая, какой ты была. Спрашивает, помнишь ли ту фотокарточку, где тебе как раз годик? И еще спрашивает, можно ли отдать Боришке твою первую игрушку — какую-то «ту самую» облезлую собачонку. Непонятно только, зачем по всякому поводу спрашивать твое мнение? Уж слишком ты избалована!

— Это тоже Ма написала? — спросила я с сомнением.

— Нет, это мое мнение! — отрубила Тантика.

И по-прежнему продолжала читать все приходившие на мое имя письма, да еще пересказывать их с такими комментариями, что сразу становилось тошно. Когда она, в конце концов, отдавала мне письмо, читать его уже не хотелось. Про себя я назвала Тантику святотатицей: ведь она выкрадывала из моих писем самое святое и ценное, то, что предназначалось мне, мне одной, — все эти маленькие домашние новости, которые посылались мне, как посылают старое любимое платье или какие-нибудь привычные вещи, чтобы я не чувствовала себя так одиноко в этой постылой новой моей жизни.

Я хотела побыстрее ответить Ма. И как раз дошла до облезлой собаки — конечно, пусть ее отдадут Боришке, — когда за моей спиной выросла Тантика.

— Ты что это делаешь? — подозрительно спросила она.

— Елку украшаю, — ответила я и сразу приуныла: теплому, хорошему настроению пришел конец.

— Не груби! Ты пишешь письмо.

— Да. Пишу письмо.

— Покажи.

— Я пишу Ма. Пусть она и читает.

— Ишь какая шустрая! Вам только поверь! А может, ты мальчишке какому-нибудь строчишь?

После этого разговора я долго перебирала в памяти всех знакомых мальчишек, кому могла бы написать. Пусть порадуется Тантика, раскрыв «преступную переписку». Но в тот момент ни один подходящий объект так и не вспомнился. В Тисааре у меня друзей среди мальчишек — пруд пруди, но они действительно охотней запруду сделают, Тису перекроют, чем письмо напишут.

Словом, другого выхода не было: я стала писать письма в школе.

Но не думай, что замечанием и непременной пощечиной от Тантики с этой историей было покончено. Нет! В дело вступила тетя Баби, объявив, что намерена воздействовать на мою душу. Эта мысль пришлась по вкусу и Тантике, и она — перечислив предварительно, почему и с каких точек зрения я являюсь позором семьи, — присоединилась к тете Баби. Они изложили мне, как нехорошо быть замкнутой, думать только о себе и жить, будто одинокий волк. (См. книгу тети Баби о воспитании подростков, стр. 20, второй абзац сверху…)

Итак, самое лучшее для меня, постановили они, писать дневник!

«Чтобы вам было что читать!» — съехидничала я про себя. Впрочем, мое тайное ехидство было излишне — они не скрывали своих намерений. Тантика тут же принесла мне в качестве образца три видавшие виды тетради. Тетради с жесткими и на редкость безобразными обложками скорее походили на коробки. И на каждой — замок. А в замке — ключ, чтобы любой желающий мог почитать их.