Двенадцать замечаний в тетрадке - [12]

Тантика в назидание мне открыла первый попавшийся дневник. Он принадлежал тете Баби: дневник вела каждая из трех сестер. Сама идея писать дневники пришла когда-то в голову Тантике, а поскольку она была намного старше сестер, обеим пришлось подчиниться. Зато сейчас — какая прекрасная память, не правда ли? Как это чудесно — иметь возможность заглянуть в собственную молодость!

Тетя Баби была растрогана, что честь выпала именно ей. Она откашлялась, прочищая горло, и прочитала указанный Тантикой отрывок. Речь шла о том, что был у них старик дядюшка и вся семья любила его и уважала, а когда наступал день его ангела, все ходили дядюшку поздравлять. Приносили ему маленькие подарки, а он в ответ угощал все семейство чаем. И больше всего любил, когда они, три сестренки, пели ему на два голоса песни, которые разучивали специально в его честь.

Чтение окончилось, наступила гробовая тишина.

— И ты всегда так красиво писала, без единой ошибочки? — спросила я тетю Баби в полном отчаянии, так как ни за какие блага мира не могла бы выдавить из себя хоть слово похвалы по поводу услышанного, а они явно ждали этого от меня.

— Ах, нет! — простодушно возразила тетя Баби. — Сперва я записывала свои мысли в черновик. Потом Тантика исправляла орфографические ошибки, и я переписывала в тетрадь…

— Человеку бывает очень полезно излить душу! — внушительно проговорила Тантика, и они оставили меня одну.

Я еще немного полистала их дневники, но только из послушания, потому что дневники тетушек меня не интересовали, а мамин я не стала бы читать ни за какие сокровища. Я вообще как-то растерялась даже при виде ее детского дневника и очень вдруг ее пожалела: какая же она была беззащитная! Да и сейчас такой осталась — вот даже разрешения у нее не спрашивают, напоказ выставляют перед собственной дочерью! И почему она такая покорная, почему терпит это?

Но потом все же и я стала вести дневник.

Из-за тебя. Когда появился ты, и все так переменилось, и я опять не находила себе места на свете, вот тогда я и начала писать что-то вроде дневника. Конечно, мне от этого не стало ничуточки лучше. Только тогда и полегчало, когда разговорилась наконец со Вторым пилотом. И с тех пор, конечно, начисто забыла про дневник. Но и того, что написано, — не бойся! — никто никогда не прочтет. Писала я обычно в своем русском словарике — есть у меня такая тетрадь, на спиральке, — и, закончив дневную порцию, выдирала странички. А потом засовывала их в пустые банки из-под компота, что стоят у нас в кладовке, на самом верху, в совершенной неприкосновенности: у нас ведь не варят варенья, как в Тисааре.

На другой день я показала дяде Золи, как он велел, расписку Тантики под его замечанием. И, выходя из учительской, столкнулась с Тутанхамоном. Она позвала меня в свой крошечный кабинет. Я-то думала, из-за замечания. У нее был страшенный насморк, и она принесла с собой большой желтый термос с чаем и лимон.

— Пожалуйста, будь как дома, налей себе чаю. Тебе тоже не повредит витамин «С» для профилактики, — сказала она и стала говорить по телефону, только головой показала: садись, мол.

Потом стала меня расспрашивать о соревнованиях по математике: она тоже преподает математику, только сейчас, к сожалению́, не в нашем классе. Когда я пересказала ей задачку на построение параллелограмма, она понимающе присвистнула. Сказала, что о моей победе узнала в тот же вечер — позвонила одному из членов жюри.

— Я очень радовалась, — сказала она просто.

— А я уже три замечания получила, — вдруг сообщила я ей ни с того ни с сего.

Она удивилась. Но ни о чем не спросила, только протянула мне стаканчик, чтоб я и ей налила чаю. Я продолжала:

— Все три за поведение. Из них два — от дяди Золи.

— Думаешь, ему это доставило удовольствие?

— Нет, не думаю.

— Считаешь, что он неправ?

— Да нет… Собственно, все три — по заслугам. Особенно если посмотреть на это со стороны.

— Каждый смотрит со стороны до тех пор, пока ты не посвятишь его в свои дела.

Я чуть было не начала рассказывать. Чуть не выложила Тутанхамону все, вот как сейчас тебе. Как бы хорошо было! Но она опять стала листать телефонную книгу и спросила так, что я поняла — она уже и о других делах думает, не только обо мне:

— А дома что сказали?

— Каждый соответственно своему характеру. Я ничего не объясняла.

— А мне сейчас зачем рассказала?

— Чтобы вы не судили обо мне ложно.

Она молча пила свой чай. Половинку лимона вывернула так, что стало похоже на игрушечную шапку. Обмакнула в сахарный песок и протянула мне.

— Мне хотелось бы, — проговорила она задумчиво, — чтобы ты занималась математикой вместе с Андришем Суньогом, Кати Секей и Дёзё Урбаном. На районной встрече у них тоже могут быть хорошие результаты. Все трое очень способные.

— По-моему, тоже.

— Тогда соедините усилия, помогите друг другу, у вас еще неделя.

— Хорошо.

Она странная, Тутанхамон. Я полюбила ее с первой минуты, как только увидела, потому что она говорила со мной тогда так, как говорил, бывало, Тата, а я всегда и во всех ищу Тату. Правда, Тутанхамон походила на него совсем немного, но все же больше, чем кто-либо из новых моих знакомых. Посмотришь на нее и видишь, что она действительно прислушивается к тебе, даже если ты еще не взрослый. Но всякий раз это как-то совсем неожиданно обрывалось: то она спешила куда-то, то ее звали к телефону или она вспоминала о чем-нибудь неотложном. И тогда я даже радовалась, что не успела поговорить с нею по-настоящему, даже с нею: все равно ведь Таты нет больше, и ничего тут не поделаешь, так что уж лучше мне быть одной.