Двенадцать замечаний в тетрадке - [10]

— Какой милый юноша! — заметил сидящий возле меня дядечка. — И смотрит внимательно, будто врач. Проверяет, видно, хорошо ли себя чувствуют пассажиры…

Ма согласно покивала, и они разговорились. Вскоре речь шла уже о том, какой храбрый был Элек даже в раннем детстве.

Хоть бы почувствовать себя дурно, что ли! Я прислушалась к себе. Может, в ушах гудит? Или желудок сводит? Тошнит? Нет, ничего. Пакет возьму потом с собой на память.

Акош старательно ухаживал за пассажирами. Я решила пройтись немного: по крайней мере, увидит, как свободно я чувствую себя в самолете. Направилась к дяде Элеку. Смотрю: какой-то маленький отсек вроде гардероба. Тогда я улыбнулась как можно изысканнее и приветливее и захлопнула за собой дверь. Захлопнула, а открыть не смогла. Попробовала так, этак, нажала сильней. Никакого толку. Между прочим, с замками у меня всегда нелады, мой пятилетний братишка давно уже орудовал отверткой, а я считала, что это какой-нибудь садовый инструмент, например, для ухода за цветами. Словом, дверь не открывалась, я стояла в отсеке одна, подо мною стучал мотор. Самолет дрожал мелкой дрожью, я чувствовала это через подошвы. Прежде мотор не ревел так громко, в пассажирском отделении он слышен гораздо слабее. Здесь же стоял оглушительный рев, наводивший ужас. Если пол подо мной сейчас провалится, я упаду прямо в мотор. Как тот орел.

Я стала трясти дверь. Потом колотить кулаками. Вскоре прибыли спасатели; слышно было, как снаружи возятся с замком. Наверное, в самолете есть слесарь. Или это дядя Элек? За гулом мотора я не различала голосов. Открыть замок не удалось, тогда стали дергать дверцу. Я толкала изнутри. Наконец она сорвалась с петель и вместе со мной обрушилась на моего спасителя. Это был Акош. Он молча смотрел на меня, но уже не тем проникновенным взглядом, о нет! По-моему, он с удовольствием отвесил бы мне пару затрещин, не будь я племянницей капитана Элека.

Я много могла бы еще порассказать о четырех моих дядях и вообще о всех наших, но к чему? Только душу бередить, а что толку? Но ты и так уже веришь, должно быть, что мы были «не обрубок», а настоящая семья, даже без отца. Теперь ты понял, почему мне и фотография отца без надобности?

Тантика, например, не поняла.

Я слышала, как она расписывала недавно нашей дворничихе печальную историю моей жизни. Она всем про это рассказывает, да и тетя Баби, наверное, тоже. Своим клиенткам с дырявыми чулками. Она ведь петли подымает — это ее работа. К счастью, ее я не слышу, но зато Тантику!.. Как-то она жаловалась дворничихе, что я совсем бесчувственная, никогда даже не вспоминаю отца. Конечно, он негодяй, раз покинул на произвол судьбы ее младшую сестрицу, но мне-то он отец! И я, конечно, потому его не вспоминаю, что меня так воспитали, восстановили против него там. Я тогда швырнула об пол кружку, из которой пила молоко на кухне, — а потом соврала, что уронила случайно.

Там… Да я, кажется, скорей благодарить должна отца за то, что он нас бросил: ведь, наверное, именно из-за этого и любили меня там так сильно. Никто никогда даже словечком не попрекнул при мне моего отца, просто все крепко любили и меня и мою маму. И как жаль, что ей, бедняжке, пришлось тогда уехать от нас и жить с тетями! Правда, они ей родные сестры, но избави боже от такого родства!

А теперь и мне довелось с ними жить. После похорон мама забрала меня к себе. Тогда-то я думала — просто потому, что после смерти Таты вообще все смешалось, перепуталось. Теперь, конечно, понимаю, что я тоже ей была нужна и она все равно когда-нибудь взяла бы меня к себе, потому что ей меня не хватало, потому что мама, бедняжка, очень была одинокая и несчастная. Теперь я это понимаю. И очень жаль, что она тогда же мне не объяснила: все-таки у меня стало бы немножко лучше на душе и, может, легче было бы расставаться с Тисааром.

С Ма я попрощалась в поезде. Часть пути мы ехали вместе, потому что Ма переезжала к дяде Карчи. Но, конечно, потом, если захочет, она и у дяди Иштвана на хуторе побывает, и к дяде Элеку съездит. А в день поминовения усопших — Ма это сразу заявила — она непременно приедет домой, в Тисаар. Как хорошо, что там, в большом нашем доме, осталась семья дяди Габора!

Обо всем этом мы и говорили с дядей Карчи в коридоре вагона, куда он вышел покурить.

— Может, ей сейчас будет лучше у нас. Другая обстановка, дети, — с надеждой говорил дядя Карчи.

— Конечно, — сказала я.

А сама думала о том, что в Пешт-то Ма все равно не поедет. Да и куда? Хватит того, что я вот еду!

— Ну, а ты, старушка, ты-то ведь знаешь, как мы все к тебе… — негромко продолжал дядя Карчи. — У нас ты будешь все равно что у Таты. И летом, и на каждые каникулы будешь у кого-нибудь из нас. Габор, Иштван, Элек — все наказывали передать тебе то же самое. Просто слово взяли, что скажу. Да ты и сама это знаешь, верно?

— Конечно, дядя Карчи. Знаю.

Проводник объявил: «Подъезжаем». Я вошла в купе, села рядом с Ма. Дядя Карчи с женой начали собираться, моя мама им помогала. А Ма всего только и сказала мне:

— Ты не голодна, голубка?

Она уже во второй раз про это спрашивала, и я поняла, что ее мысли тоже далеко. Ма распрощалась, они сошли.