Двенадцать замечаний в тетрадке - [9]

Так получился у нас настоящий заповедник, правда ненадолго: мы связались с ближайшим лесничеством, и оно вскоре переправило спасенных в безопасное место. Но несколько дней у нас, как говорится, был полон дом гостей: три косули, более десятка всякой лесной мелкоты, два красавца фазана. И еще тайный жилец, явившийся добровольно… Но это особая история.

Стояли необычайно теплые вечера, так что спали мы при открытых окнах. Но теперь был заведен новый обычай: на ночь оставлять дверь открытой настежь, чтобы услышать, если у нашего зверья что-то не в порядке. Я не очень радовалась этому: ночи стояли темные, хоть глаз выколи, вокруг вода… Но, конечно, помалкивала. А дядя Иштван, ничего не подозревая, именно меня попросил после ужина отворить и припереть чем-нибудь дверь, чтобы не закрывалась. Я кинулась к выходу, подхватила первый попавшийся камень, швырнула его под дверь и пулей назад, чуть притолоку не сбила, задев на бегу.

— Ну, ты и торопыга! — удивился дядя Иштван и снова уткнулся в транзистор, отыскивая танцевальную музыку.

Но только заиграли какое-то танго, как вдруг вижу: дверь медленно, тихо закрывается. Значит, плохо лег камень. Только бы не заметили, что я боюсь! Опять выскочила в сени. Где камень? Скорее его под дверь — и назад! Все еще играли танго, дядя Иштван объявил:

— Танго! Приглашают дамы…

Но тетя Гизи купала очередного малыша, а я — я неотрывно глядела на дверь. Она опять закрывалась.

— Халтурная работенка, — посмеиваясь, сказал дядя Иштван и сам подпер камнем дверь.

На всякий случай я легла в постель, натянула на голову одеяло. Но и под ним отчетливо слышала, как скрипит, закрываясь, дверь…

Утром я проснулась от крика младшей дочки дяди Иштвана:

— Ой! Мотли, мотли! Петушок! Мотли!

Пока что у нее все живое называлось «петушок», даже муха. Сейчас ее восторги относились к огромной болотной черепахе. Такой она еще не видывала, да и я, признаться, тоже. Наверное, черепаха спасалась от наводнения и добровольно пожаловала в наш заповедник. Она замерла в двух шагах от двери и недоверчиво помаргивала из-под своей брони. Так, значит, это ее милость поднимала я вместо камня и подпирала ею дверь! Она же всякий раз отползала в сторону, и мне оставалось только думать, что, как знать, может, ду́хи все-таки существуют…

Ну, а про дядю Элека ты знаешь хотя бы то, что он летчик. Это к нему я убежала на аэродром, когда ты в первый раз пришел к нам. Уж я перед ним не пожалела для тебя черной краски! Но не бойся, он не поверил ни одному моему слову.

О дяде Элеке я могла бы порассказать много, да только в голову мне все время лезет один-единственный случай, и, хотя я стыжусь его, но все-таки, пожалуй, расскажу: теперь ведь все равно. Как-то я и Ма собрались прокатиться на самолете; собственно говоря, дядя Элек и организовал нам эту поездку. Он уговорил Ма рискнуть хоть разок: она сама увидит, как это надежно и прекрасно — летать. Ма ведь только и знала, что дрожала за дядю Элека. Летели мы из Се́геда в Будапешт, решили заодно навестить и мою пештскую маму. Я совсем не боялась в самолете, не потому, что такой уж я герой, а потому, что мне ужасно понравился стюард. Он был на редкость симпатичный. Сперва я удивилась, потому что до сих пор видела в кино только стюардесс — одну красивее другой. И даже спросила у дяди Элека, что это за непорядок. А он сказал, что мне просто везет: среди венгерских воздушных проводников только двое — юноши, и вот в мою честь один из них как раз на дежурстве. Когда мы сели в самолет, дядя Элек даже познакомил нас. Стюарда звали Акошем, и он поцеловал Ма руку. — У него были очень красивые ресницы. Когда вход задраили и дядя Элек скрылся в кабине летчиков, Акош обошел всех пассажиров, спрашивая каждого, не нужно ли помочь защелкнуть предохранительные ремни. Такие ремни приделаны к каждому сиденью, я знала об этом и раньше. Ничего хитрого нет: два ремня вылезают из ручек кресла, и нужно их застегнуть, чтобы не ткнуться вперед носом, если при подъеме или посадке машину тряхнет немного. Мне хотелось быть небрежной и элегантной, хотелось сказать, что, естественно, справлюсь сама, но я вдруг брякнула:

— Подумаешь, важность какая!

Конечно, я тут же чуть не откусила себе язык: какой дурацкий ответ! Словно первоклашка! Кстати, застегнуть ремни я так и не могла, потому что на одном из них сидел наш третий сосед. Тогда я прихватила второй ремень и прижала к животу, скрестив над ним руки так, чтобы Акош ничего не заметил.

Я поглядела в окно, но ничего не увидела, кроме крыла самолета. Говорят, в крыльях самолета бензин. Я читала как-то, что однажды орел ринулся на самолет и поломал боковой пропеллер. Сейчас пропеллер вертелся так быстро, что его даже не было видно, — на его месте проступал только прозрачный радужный круг.

Каждый раз, как Акош проходил мимо нас, он смотрел на меня долгим, пристальным взглядом. А не стать ли мне летчицей? Почему бы нет? Мелинда Беньхе — первая женщина-пилот в Венгрии! А может, первая уже есть? Жалко! Если и в следующий раз Акош на меня посмотрит, я что-нибудь спрошу у него. Что-нибудь профессиональное: например, на какой высоте мы летим. Правда, это только что сказали через микрофон, и про скорость сказали, и когда прибудем в Будапешт, с точностью до минуты. О чем же спросить? А он уже идет! И смотрит, и ресницы у него длиннющие… Сперва на солдата в первом ряду посмотрел, потом на мальчика, потом на двух мужчин с портфелями…