Рисунки С. Сухова
Бригадир Гомзиков собирал по деревне кошек.
— Что, Иван Сергеевич? — смеялись женщины. — Кошачью ферму открываешь в Полежаеве? Молочную или мясную?
— Эксперимент покажет, какую лучше, — отшучивался бригадир и уже всерьез добавлял: — Спасу от крыс не стало на зерносушилке. Вот попробуем армию на армию напустить, — чья сильнее…
— Думаешь, экспериментальная победит?
— Да если Тишку к ним в командиры определим, они и не такое войско одолеют.
Тишка Соколов — от горшка два вершка — сидел на завалинке и куксился: опять старший брат убежал без него за ягодами. Алика Макарова, чужого человека, взял, а его, Тишку, оставил. И это брат называется.
На коленях у Тишки грелись три котенка — лапы и головы перепутаны, не поймешь, где чья. Тишка гладил этот теплый мурлыкающий клубок и ниспосылал на голову обманщика-брата всевозможные кары.
Тишка вполуха вслушивался, о чем перекрикивался с женщинами бригадир Гомзиков, и понял, что тот мимо него не пройдет.
Гомзиков и в самом доле свернул с дороги на луговину и направился к Тишке.
Тишка, чтобы не тревожить котят, не поднялся, поздоровался с бригадиром сидя.
Гомзиков потянулся к котятам:
— Ну, Тишка, вот это у тебя молодцы, так молодцы… Почему бы им не потрудиться на пользу колхоза? Почему бы не двинуть их на крысиный фронт?
Тишка накрыл котят подолом рубахи:
— Не дам!
Иван Сергеевич Гомзиков нахмурился:
— Ох, защитник какой выискался… Котят ему, понимаешь ли, жалко, а колхозное зерно не жалко? Ты, Тишка, подкулачником растешь, не колхозником. У тебя зимой снегу не выпросить. Ты вот нынче в первый класс пойдешь, так с тобой, скупердяем, никто и сидеть рядом не будет…
Совсем застыдил Тишку. Тишка уже и не рад был, что заступился за котят. Но им ведь не то, что с крысой, с мышью еще не управиться… Как же Гомзиков-то, взрослый человек, не поймет этого?
— Ну, ладно, Тишка, — неожиданно сдался Гомзиков, — своих жалко, так пробегись по деревне — чужих собери. Да мелюзгу не трогай, тащи на сушилку котов покрупнее, побоевитей.
Сушилка белела за рекой. Ее построили прошлым летом, и она не успела еще заветреть, из ошкуренных бревен до сих пор выкипала смола. Тишка вместе с братом не раз бегал туда собирать щепки для самовара и всегда примечал, что обманно-чистые слезы смоляной накипи кого-нибудь, но обязательно притянули к себе: то они клейко пленили мохнокрылую бабочку, то длинноногого паука, то комара-пискуна, умудрившегося прильнуть почему-то крылом. А крыс эта смола не испугала, хоть и говорят, что они боятся хвойных деревьев, никогда не селятся в ельнике.
Корки были запущены в помещение сушилки. Гомзиков с Тишкой — оба с исцарапанными руками — сидели на крыльце. От реки, трепетно стуча крылышками, время от времени налетали стрекозы-коромысла, садились на прогретые солнцем стены.
Гомзиков жаловался Тишке, как большому:
— Порог, понимаешь, переступаю, а они из-под ног — врассыпную. Да здоровущие, как поросята. Мне даже страшно сделалось…
Тишка и сам не то, что побаивался, но чувствовал себя неуютно, когда видел крыс. Они вызывали в нем чувство гадливости. Остромордые, с длинными чешуйчатыми хвостами, с голыми, будто ощипанными, ушами, они с перепугу могли броситься человеку под ноги и до полусмерти испугать кого хочешь.
Тишка однажды пришел к матери на ферму, и та отправила его в кормозапарочную за концентратами. Тишка едва дверь открыл, как из деревянного ларя выскочила крыса, да, не разобравшись, где что, кинулась Тишке прямо под ноги. Пробежала по босой ступне, будто крапивой ожгла. Тишка выронил ведро, которое собирался нагрузить запаренными концентратами, а крыса, испугавшись звона, с налета ударилась в дверь и унырнула в образовавшуюся у косяка щель. Тишка долго стоял ни живой, ни мертвый, сердце почти у горла колотилось. Он потом в кормозапарочную, прежде чем войти, кулаком стучал. А ногу, будто в проказе она, целую неделю керосином смазывал.
Он вот и теперь сидел на лесенке у сушилки и спиной ощущал неприятный холодок, будто дверь могла ни с того, ни с сего открыться и выпустить на улицу крыс.
— Год, видно, тяжелый будет, — рассуждал уже сам с собой Гомзиков. — Оттого они так и активизировались…
— Какой тяжелый? — не понял Тишка.
— А вот примечай, — поднялся Гомзиков и указал рукой на березу. — Если листья у нее осенью начинают желтеть с верхушки, то весна будет ранняя, а если снизу, то поздняя. Значит, кормов надо запасать больше.
Береза действительно сулила долгую зиму, пестрела листьями только снизу, вершина у нее стояла нетронуто-зеленой.
— Или вот много паутины на «бабье лето» летает… — продолжал поучать Гомзиков. — Это тоже к холодной зиме… И Томилиха мне сказывала — она примечает по пчелам, — говорит, матка уже перестала в улье яйца откладывать… А перед теплой зимой она еще и в сентябре кладет…
По всему выходило, что крысы не напрасно совершали набег на зерносушилку — чуяли приближение затяжной суровой зимы.
И Гомзиков не мог найти на них никакой управы. Они прогрызли дыру в полу, обходили хитроумные ловушки, избегали приманки в капканах. Плотники зашьют дыры брусом, крысы в другом месте прогрызут пол — и прямым ходом к мешкам с зерном. Все мешки распороты. Пшеничные дорожки тянулись до самых нор.
