Я слонялся по двору в поисках ребят. Донимал зной. Хотелось в воду, в плеск и шум, в прохладу и брызги быстрой волны!
Один купаться я не привык — скучно.
Куда ж все запропастились? Сидят по домам, спасаясь от зноя? Уехали трамваем на стадион? А может, с утра жарятся на реке?
Я заложил в рот три пальца, и пронзительный свист полоснул тишину двора, отскакивая от отвесных стен высокого серого, как скала, дома. В окнах никто не появился. Нет, одна голова все-таки высунулась — Витек. Малыш, но и с ним на худой конец можно пойти. Лучше, чем одному.
— Поехали на Двину! — крикнул я и махнул ему рукой. — Выползай!
Тут же над головой Витька появилась вторая голова — его мамы.
— Только поосторожней! — попросила она. — Присмотри за ним, пожалуйста. Кончу стряпать и тоже приду на пляж.
У меня чуть приостыло желание лезть в воду.
— Хорошо, тетя Надя, — сказал я.
Витек вышел из дому в трусах, майке, в расшитой золотыми нитками тюбетейке, с большим полотенцем через плечо. У него был вид завзятого пляжника, и я еще сильней пожалел, что ввязался в эту историю. Придется валяться на пляже и не отходить от Витька. Сторожить его: как бы чего не случилось… А я не любил пляжа. Я любил купаться с плотов. То ли дело — бросаешься прямо на середину реки, в глубину, и тебя опасно, надежно, весело обнимает и несет вниз холодная и быстрая двинская вода. И не нужно идти, хромая и спотыкаясь на камнях мелководья, к глубокому месту.
Мама у Витька была добрая, и сам он был хорошим мальчонкой, и я не мог не сдержать слова.
Я не полез, как обычно, на плоты, а потащился к железобетонной дамбе, под которой и был длинный пляж. Песок был сплошь усеян горожанами, и лежали они в разных позах. Жуть, сколько народу! Ужас. Даже песка не видно. И все лучшие места заняты. Лежат плотно, едва не касаясь друг друга ребрами и плечами.
— Давай пристроимся вон там. — Витек показал на узенький островок, желтевший меж неподвижных тел.
Место было неуютное, но я не стал спорить. Скоро придет его мама, и ей оно может понравиться.
Потом мы с Витьком купались в теплой, взбаламученной, жалкой прибрежной водице среди армии галдевших пляжников. Через полчаса губы у Витька посинели, и я, спохватившись, поспешно повел его к берегу: вот-вот могла явиться его мама. Витек упирался, не хотел выходить. Тогда я посадил его на плечо и, визжащего, как сто поросят, понес на пляж.
Я переступал через ноги, руки, спины и опустил его на наше место. Витек стал вытираться мохнатым полотенцем и предложил его мне. Я отказался: вода сама должна высыхать на теле, иначе какое ж купание!
— Расстилай и ложись, — приказал я.
Витек послушно лег и замолк. Я кое-как разместился между ним и какой-то грузной женщиной с массивной спиной. Было тесно, душно, неудобно. С завистью смотрел я на дальние, причаленные к берегу плоты, на волю и бег чистой, быстрой, сверкающей воды. Женская спина всхрапывала. По другую сторону от меня расположилась чья-то шумная семейка: один громко ел, другой лупил крутые яйца, третий разнеженно похохатывал. Я приподнял голову, и что-то больно кольнуло меня в бок. Василий Сидорович, жилец из соседнего подъезда, со всем своим семейством расположился поблизости.
Он был толст, лыс, важен, с короткой шеей и жирным, вытянутым вперед лицом; из-за сильного сходства с северным морским животным он был известен среди ребят нашего дома под прозвищем «Тюлень». Иначе его не звали. Дети у него были осторожные, трусоватые, скучные, и мы почти не водились с ними.
Мы терпеть не могли Тюленя за то, что он не любил нас. Его мутновато-серые глаза, утопленные в студне лица, смотрели недобро, словно он подозревал нас во всех возможных грехах. Мы держались подальше от него, когда он выходил во двор, а случайно встречая его в городе, старались перебегать на другую сторону улицы.
И мне неприятно было видеть его в трусах, сползавших с огромного, в складках, живота; его грудь — без мускулов, трясущуюся, как трясина; его толстые тюленьи руки-ласты с крутым яичком в пальцах; его костлявую жену — Тюлениху и средней упитанности отпрысков, трех тюленят.
— Толя, где соль? — спросил он у своего отпрыска, и мне стало не по себе оттого, что он мой тезка.
— Сейчас, папа… — Тезка стал копаться в сумке. — А конфетку можно взять?
— Ищи соль, тебе сказано! Нет, говоришь? Болван! Костик умнее тебя… А ну, Костик, поработай… Получишь лишнюю конфетку…
Мне стало скучно, и я отвернулся.
Потом все тюленье семейство — мой тезка остался сторожить вещи — чинно двинулось к воде. Костлявая Тюлениха повизгивала у камня, главный Тюлень, боясь войти в реку, трогал пальцами ноги воду, голые тюленята стояли в нерешительности, обхватив тельца руками. Затем главный Тюлень стал крякать, приседать и смачивать себя водой. Потом набрался храбрости, шумно окунулся, после чего принялся энергично мылить обеими руками лысую голову.
Что за тоска лежать вот так, лежать и слушать попискивание его тюленят! Что за тоска смотреть, как он тщательно мылит всем им головы, велит окунуться, трет мочалкой и громогласно-начальственно хохочет!
Вдали от нас виднелись плоты, и кто-то, разбегаясь, прыгал с них в воду и плыл по середине быстрой Двины.
![Девять возвращений [Повести и рассказы]](/storage/book-covers/ed/ed7af831d7446cc273c19395f0b07a748a40724c.jpg)
