Двадцатый век. Изгнанники: Пятикнижие Исааково. Вдали от Толедо. Прощай, Шанхай! - [258]
Никто не заметил, когда рядом с профессором Менделем оказался полковник императорской медицинской службы доктор Окура.
— Я пришел помочь, — просто сказал он, снимая свой форменный китель.
— Спасибо, конечно, — с горечью ответил Зигмунд Мендель, — но что мы можем, даже вдвоем, без риванола, без йода, марли, шприцов, эфира, адреналина?! Это ад — у меня ничего нет, буквально ничего!
— Я знаю, — сказал японец. — Ваш раввин мне сказал. Все будет.
Спустя короткое время перед больницей Хонкю, устроенной в бывшей школе, остановился санитарный фургон с красным крестом и надписью по-японски и по-английски: «Шанхайский военный госпиталь». Двое санитаров-японцев принялись разгружать коробки с медикаментами и перевязочным материалом, причем, в таких количествах, которые в последние годы профессору даже не снились.
…Потом наступила гробовая тишина. Солнце давно уже село за шанхайский горизонт, затянутый пеленой дыма, близился к концу девятый день мая, но двое мужчин по локоть в крови — один, профессор, выдворенный из Германии, потому что он еврей, и другой — японский полковник, оказавшийся в Хонкю, потому что он просто человек, — продолжали бороться за жизнь людей…
ФИНАЛ СИМФОНИИ № 45 ЙОЗЕФА ГАЙДНА, «ПРОЩАЛЬНОЙ»
Adagio
С того майского дня прошло несколько месяцев, и Шанхай снова стал подниматься из руин.
На этот раз провожавшие суда монахини не играли никаких вальсов: половина их инструментов взлетела на воздух во время бомбардировки, а за ними и ноты, которые теперь, как ласточки, сидели на телеграфных проводах и прибрежных деревьях, а может даже клевали зернышки прямо из-под ног пассажиров, поднимавшихся по трапу на борт парохода. Даже если бы у них были инструменты, что толку? Как сердито заметила аббатиса Антония: «Попробуйте сами дуть в тромбон, когда вы плачете!»
Она действительно плакала, обнимая на прощанье раввина. Ни он, ни она и словом не обмолвились об оставшемся за ней долге в восемь бобовых зерен: при их последней игре этот хитрец Лео Левин выудил откуда-то каре десяток!
Люди тянулись и тянулись вверх по трапу, поднимаясь на борт огромного океанского лайнера. Уже шестого по счету — и, на данный момент, последнего. Последнего рейса назад, в Европу.
Облокотившись на фальшборт, Теодор Вайсберг смотрел в сторону затянутого вечерней дымкой Хонкю, расположенного выше по течению великой вечной реки Янцзы. Потом обернулся и взглянул на внушительный силуэт Шанхая. Где-то там, за Нантао, было немецкое кладбище, а на нем — могила певицы Элизабет Мюллер-Вайсберг, которая отправилась из Германии в Шанхай, хотя никто ее не заставлял. А теперь она останется тут навсегда, погасив свою свечу и тихо покинув сцену жизни.
Покидая это проклятое место — Хонкю, сам он не испытывал радости. Скорее, тужил: ведь значительная, важная часть его жизни оставалась здесь, в Шанхае, — так же, как любимый им человек, с которым он делил эту жизнь. По какой неведомой логике начинал он привязываться к этому огромному, хаотическому, сумасшедшему, жестокому городу? Трудно сказать. Человек знает, за что ненавидит, но не знает, за что любит…
Профессор Мендель искал глазами своего японского коллегу, но не сумел обнаружить его среди провожающих. Оно и понятно: в это время полковник Хироси Окура был в опустевшем Внутреннем городе, на еврейском кладбище, где возложил большой букет чайных роз на могилу Хильды Браун. Постоял, помолчал и побрел по совершенно безлюдным, заброшенным улочкам к мосту, который еще совсем недавно служил границей между различными агрегатными состояниями унижения.
Когда он спустился к порту, большой пароход был уже далеко от берега, и заполнявшие три его палубы пассажиры смотрелись черными точками. Причал был пуст — ни монахинь, ни других провожавших.
Полковник присел на уличную скамью и, глядя на уходивший в сторону моря лайнер, глубоко задумался. Из забытья его вывели три мощных гудка пароходной сирены: прежде, чем скрыться за излучиной реки, судно прощалось с городом. Он разгладил смятую в кулаке телеграмму и еще раз прочитал текст, который и так знал наизусть. И засмеялся. Она была отправлена еще до капитуляции Японии, но из-за хаоса поражения застряла в недрах шанхайского почтамта. А вот сегодня ее кто-то обнаружил и позаботился о доставке адресату.
Министерство обороны приказывало ему немедленно явиться в Токио, где на него было заведено служебное расследование. Да, Санеёси-сан до конца выполнил свой долг, прежде чем совершить харакири. Доктор Окура не был на него в обиде за донос. Как-никак, капитан Масааки Санеёси не был совершенно лишен чести и достоинства, он умер как самурай и потомок самураев — ритуально вспоров себе живот мечом, унаследованным от дедов.
Но каковы чиновники в Токио! Настоящие клоуны! Уже случились Хиросима и Нагасаки, а также разгром и капитуляция, подписанная на борту линкора «Миссури», — а они все так же старательно, типично по-японски, тянут свою чиновничью лямку. Ну, просто как ногти покойников, которые продолжают расти еще какое-то время…
Нес ли ответственность полковник Окура за то, что случилось во время этой чудовищной войны? За то, что капитан Масааки Санеёси проделал над Хильдой? За больницу в Кванчжу, где он безропотно освидетельствовал корейских девушек, насильно согнанных в публичные дома для японских солдат? За свои одинокие вечера, когда писал нежные хайку, а в это время где-то рядом, в казармах, полк за полком терзали тела этих несчастных девушек?
1941 год. Амстердам оккупирован нацистами. Профессор Йозеф Хельд понимает, что теперь его родной город во власти разрушительной, уничтожающей все на своем пути силы, которая не знает ни жалости, ни сострадания. И, казалось бы, Хельду ничего не остается, кроме как покорится новому режиму, переступив через себя. Сделать так, как поступает большинство, – молчаливо смириться со своей участью. Но столкнувшись с нацистским произволом, Хельд больше не может закрывать глаза. Один из его студентов, Майкл Блюм, вызвал интерес гестапо.
Что между ними общего? На первый взгляд ничего. Средневековую принцессу куда-то зачем-то везут, она оказывается в совсем ином мире, в Италии эпохи Возрождения и там встречается с… В середине XVIII века умница-вдова умело и со вкусом ведет дела издательского дома во французском провинциальном городке. Все у нее идет по хорошо продуманному плану и вдруг… Поляк-филолог, родившийся в Лондоне в конце XIX века, смотрит из окон своей римской квартиры на Авентинский холм и о чем-то мечтает. Потом с риском для жизни спускается с лестницы, выходит на улицу и тут… Три персонажа, три истории, три эпохи, разные страны; три стиля жизни, мыслей, чувств; три модуса повествования, свойственные этим странам и тем временам.
Герои романа выросли в провинции. Сегодня они — москвичи, утвердившиеся в многослойной жизни столицы. Дружбу их питает не только память о речке детства, об аллеях старинного городского сада в те времена, когда носили они брюки-клеш и парусиновые туфли обновляли зубной пастой, когда нервно готовились к конкурсам в московские вузы. Те конкурсы давно позади, сейчас друзья проходят изо дня в день гораздо более трудный конкурс. Напряженная деловая жизнь Москвы с ее индустриальной организацией труда, с ее духовными ценностями постоянно испытывает профессиональную ответственность героев, их гражданственность, которая невозможна без развитой человечности.
«А все так и сложилось — как нарочно, будто подстроил кто. И жена Арсению досталась такая, что только держись. Что называется — черт подсунул. Арсений про Васену Власьевну так и говорил: нечистый сосватал. Другой бы давно сбежал куда глаза глядят, а Арсений ничего, вроде бы даже приладился как-то».
В этой книге собраны небольшие лирические рассказы. «Ещё в раннем детстве, в деревенском моём детстве, я поняла, что можно разговаривать с деревьями, перекликаться с птицами, говорить с облаками. В самые тяжёлые минуты жизни уходила я к ним, к тому неживому, что было для меня самым живым. И теперь, когда душа моя выжжена, только к небу, деревьям и цветам могу обращаться я на равных — они поймут». Книга издана при поддержке Министерства культуры РФ и Московского союза литераторов.
Жестокая и смешная сказка с множеством натуралистичных сцен насилия. Читается за 20-30 минут. Прекрасно подойдет для странного летнего вечера. «Жук, что ел жуков» – это макросъемка мира, что скрыт от нас в траве и листве. Здесь зарождаются и гибнут народы, кипят войны и революции, а один человеческий день составляет целую эпоху. Вместе с Жуком и Клещом вы отправитесь в опасное путешествие с не менее опасными последствиями.
История загадочного похищения лауреата Нобелевской премии по литературе, чилийского писателя Эдуардо Гертельсмана, происходящая в болгарской столице, — такова завязка романа Елены Алексиевой, а также повод для совсем другой истории, в итоге становящейся главной: расследования, которое ведет полицейский инспектор Ванда Беловская. Дерзкая, талантливо и неординарно мыслящая, идущая своим собственным путем — и всегда достигающая успеха, даже там, где абсолютно очевидна неизбежность провала…
«Это — мираж, дым, фикция!.. Что такое эта ваша разруха? Старуха с клюкой? Ведьма, которая выбила все стекла, потушила все лампы? Да ее вовсе не существует!.. Разруха сидит… в головах!» Этот несуществующий эпиграф к роману Владимира Зарева — из повести Булгакова «Собачье сердце». Зарев рассказывает историю двойного фиаско: абсолютно вписавшегося в «новую жизнь» бизнесмена Бояна Тилева и столь же абсолютно не вписавшегося в нее писателя Мартина Сестримского. Их жизни воссозданы с почти документалистской тщательностью, снимающей опасность примитивного морализаторства.
Безымянный герой романа С. Игова «Олени» — в мировой словесности не одинок. Гётевский Вертер; Треплев из «Чайки» Чехова; «великий Гэтсби» Скотта Фицджеральда… История несовместности иллюзорной мечты и «тысячелетия на дворе» — многолика и бесконечна. Еще одна подобная история, весьма небанально изложенная, — и составляет содержание романа. «Тот непонятный ужас, который я пережил прошлым летом, показался мне знаком того, что человек никуда не может скрыться от реального ужаса действительности», — говорит его герой.
Знаменитый роман Теодоры Димовой по счастливому стечению обстоятельств написан в Болгарии. Хотя, как кажется, мог бы появиться в любой из тех стран мира, которые сегодня принято называть «цивилизованными». Например — в России… Роман Димовой написан с цветаевской неистовостью и бесстрашием — и с цветаевской исповедальностью. С неженской — тоже цветаевской — силой. Впрочем, как знать… Может, как раз — женской. Недаром роман называется «Матери».