Два Парижа - [169]

Воспользуюсь случаем констатировать: отец Василий был последним председателем ВМС, распавшегося с его смертью. Я, видимо, остаюсь последним участником работы ВМС. Возникавшие позже организации, – в Зарубежье и в России, – присваивавшие себе название «Высший Монархический Совет», представляли собою фальшивку: ни одна из них не имела и не имеет преемственной связи с Рейхенгалльским Съездом, положившим начало деятельности ВМС.

К сожалению, не могу приложить документов, удостоверяющих мою работу в ВМС. Я их передал господину Закатову, который заверял меня, что в случае нужды представит мне копии. А он, в дальнейшем, прекратил со мною связь, на письма не отвечает и ото встречи уклоняется.

Конечно, большой роли в жизни монархического движения в целом я не играл. Но жаль всё же, если у меня отнимают те скромные заслуги, какие я имел!

Позволю себе напомнить, что годы после Второй Мировой войны для русских антикоммунистов вообще, а для тех, кто как я принадлежал к новой тогда (по обычному счету, второй) эмиграции представляли серьезные опасности. Чего, между прочим, сегодня не понимают, и во что не хотят верить люди свеже приезжающие из постсоветской России или живущие там.

Мое имя желающие могут найти во старых номерах журналов «Свободный Голос» под редакцией С. П. Мельгунова и «Русский Путь» под редакцией Е. А. Ефимовского. А в те дни нас, подсоветских, агенты большевиков хватали на улице при содействии совпатриотов из старой эмиграции и при попустительстве французских властей. И имя это всегда имело форму Владимир Рудинский.

Грустно, что для будущих историков политической жизни русской эмиграции создается фиктивная история ее быта, неся вольную или невольную (но крайне вредную!) дезинформацию.

«Наша страна» (Буэнос-Айрес), 22 марта 2003, № 2732, с. 5

Красные кадеты

Упоминания об этой свеже народившейся в Зарубежье формации мелькает теперь по страницам правой эмигрантской прессы. Как о людях, отождествляющих свои интересы и убеждения с таковыми правящей клики в постсоветской России, хотя и пребывающих за границей.

У меня возникают в этой связи некоторые воспоминания.

В годы после Второй мировой войны, в Париже, моим лучшим другом был Игорь Дулгов, впоследствии архиепископ Серафим. Через него я познакомился тогда со многими его бывшими однокашниками по Версальскому Императора Николая Второго кадетскому корпусу.

Это были в основном очень симпатичные ребята, воспитанные в патриотическом и монархическом духе. И от них я часто слышал жалобы на непорядки в кадетском объединении, где главную роль всяческими интригами захватил некий персонаж, которому они давали кличку Шимпанзе.

Который проводил во многом линию, каковую они решительно не разделяли, но действовал как бы от их имени.

Например, добивался закрытия корпуса. Аргументируя тем, что он де не соответствует уровню дореволюционных кадетских корпусов в России.

(Как будто в эмиграции возможно было полностью соблюдать нормы, выдерживаемые в Российской Империи!).

Иначе складывались мои отношения с другой группой молодежи, объединявшейся в Русском Студенческом Христианском Движении.

Там собиралась самая интеллигентная часть эмигрантской молодежи с духовными и интеллектуальными запросами, но более левого направления, чем в других эмигрантских организациях. Главное же, что меня от них отделяло, было их тесная принадлежность к Константинопольскому Экзархату, тогда как я больше сочувствовал Зарубежному Синоду.

Это не мешало мне посещать их собрания и устраиваемые ими лекции или ездить на их съезды, обычно протекавшие где-либо за городом.

Их возглавитель в то время, Иван Васильевич Морозов, всегда относился ко мне очень любезно и приветливо. Независимо от его политических взглядов, о которых я с ним никогда не говорил, он был, во всяком случае, человеком целиком русским и глубоко православным.

Его ужасная смерть, – самоубийство через повешение, – меня поразила своею неожиданностью, как идущая вразрез с его религиозными убеждениями. Был человек среди членов Русского Студенческого Христианского Движения, которого другие считали, – справедливо или нет, судить не мне, – виновником его гибели.

Настолько, что отказывались пожимать его руку… Когда он имел бестактность прийти на похороны, от него все так шарахнулись, что ему пришлось немедленно удалиться.

Все описанное выше припомнилось мне, когда стало известным, что оба персонажа, про которых я тут рассказываю, больше всего лебезили перед Путиным при посещении им Парижа.

Их роль состояла в том, чтобы создать картину, – совершенно ложную! – будто российская эмиграция чуть ли не in corpore[205] приветствует президента Эрефии и выражает свою ему преданность.

Тогда как на деле, конечно, ничего подобного нет. В своей массе представители и первой и второй волны, во всяком случае в Париже, относятся к нему, как к выразителю большевицкого наследия и бывшему чекисту, резко отрицательно…

Как, между прочим, и все те из третьей волны, с кем мне случалось встречаться.

Энтузиазм, принимающий формы отталкивающего низкопоклонства в стиле «культа личности», является уделом именно таких вот лиц, отрицательного элемента русской диаспоры, пены, всплывающей на ее поверхность.