Дурман-трава - [62]

— Эх ты, Гриша, непутевая твоя головища, чем думал, что гадал — без снасти в тайгу вышел!

Что делать? Очень нужно стало деду словить зверя да еще раз утереть нос своему зазнавшемуся Кондрату. Подумал… и вспомнил, что под ватными брюками вторые у него поддеты, тонкие, из белой ткани диагональки, женкой кроенные. Шустро он с себя их стащил да завязал концы портов узлами. Сошел с лыж и чутко подкрадывается к кедру. А подкравшись, накрыл дупло самодельной своей ловушкой да хлопнул валенком по стволу, хоть и тихий был хлопок, а соболек услыхал да юркнул из дупла прямо в штанину, забился, заерзал в ней винтом.

Обрадовался дед. «Эх и молодчина я! Ну и ловок мужик! Ну, прямо скажу я тебе, Григорий, молодец ты, однако, — голыми руками царского зверя взял! Однако закружить тебя надо, ненароком пропорешь тонку ткань». Стал вращать вокруг головы портки, на всю широту ручищ своих, чтоб замутить зверю голову, чтоб перестал он ерзать в штанине. Соболь и вылетел, словно из катапульты, чуть не за сто шагов вперед да прямиком на пихтину взбежал, потому со спеху не туго дед узлы затянул — развязалась штанина.

Забыл тут старый охотник про оленей, про спор свой… Давай честить-костить себя на чем свет стоит. Ведь только что соболя живого в руках держал-радовался, а уж он на пихте теперь сидит, зубы вострые скалит-лыбится. Посмотрел, пожалел его дед да и пошел к избе с криком горловым. Так и бежал, руками махая, что веслами, и в лоб себя кулаком тыкая в сердцах.

И с нами не говорил час целый, как домой заявился, а как рассказал про все то, что с ним приключилось спозаранку, словно со стороны себя увидел, так и сам залился громким хохотом, у нас с его рыку и уши заложило. У русского человека и смех, и брех близко стоят в душе, а дурной норов скоро проходит, зла на сердце не копит, да и не прожить в тайге злому человеку — задавит… Ей-богу, задавит…

Коршунов окидывает взглядом палатку, по обыкновению, лукаво ухмыляется в седую бороду и протягивает Маше-коллектору большую походную кружку.

В ТОФАЛАРИИ ПЕРВЫЙ СНЕГ

Оленей было шесть. Я шел за последним. За мной, тыкаясь носом в ноги, бежал пес Буска. Впереди шагал каюр Серафим Саганов, тихонько напевая.

— Что поешь, Серафим?

— Пою… — ответил он неопределенно и затянул по-прежнему: — Ну-ну: ну-ну-у, унани, на-на-а…»

Тропа по долине Васькиной реки была проторена за лето геологами. Для оленей она мало пригодна. Мы часто останавливали связку, прорубала путь нашим рогачам через кусты ивняка и жимолости. Местами тропа тянулась по долгим еланям, поросшим высокой, в рост оленя, горечавкой и ревенем. Из зеленого лабиринта тропа местами вываливалась на бесконечный курумник, россыпи и нагромождения обломков скал, где олени замедляли ход, осторожно ступая и останавливаясь.

— Черт ногу сломит, — ворчал Серафим.

Прошло несколько часов с тех пор, как наконец отряд перевалил в долину, где в лабазе находились образцы пород, отобранные геологами. Буска устал и едва брал с ходу большие колодины, старался обойти их или лениво переползал.

Горы тускнели. Тайга наполнялась красным маревом солнца, уходившего за темные хребты.

Серафим остановил оленей на небольшой лужайке меж старых кедров. Мы распрягли оленей, натаскали большой ворох сушняка, запалили костер. Серафим сдвинул в сторону прогоревшие головешки. На прогретой земле разложил пихтовую кору, сверху навалил оленьи шкуры — постель готова. Над головой растянули брезент, а над жившим огнем сдвинутых головешек укрепили таган с чайником.

Олени, пощипав мох, развалились под дымокурами и захрапели. Буска сидел рядом с костром, терпеливо дожидаясь своей порции медвежьего мяса, захваченного Серафимом с базового лагеря. Мы изрядно намаялись, а назавтра предстоял такой же трудный путь.

Васькина река в этом месте мягко стелила неподалеку холодную воду, вытекавшую из хорошо видимых многочисленных снежников, а ниже она прорезала узкий каньон и срывалась водопадами с уступов, пропадая за черневшим лесом. Небо рядилось звездами, воздух холодал. Серафим покормил собаку, дал соли оленям, поели и мы. Потом натаскали в костер коряг и, укрывшись оленьими шкурами и брезентом, скоро уснули.

Утром все изменилось в тайге. Замерзли, закуржавели кедровые стланики, трава в белом пуху, и ягель хрустит под ногами, побелели кусты жимолости и вереска, — будто хлопья ваты, застыли они по долине в оцепенении. Солнце, недолго помаячив сквозь хмурое небо, скрылось. Пошел снег. Это был первый снег в Тофаларии. Мы рисковали застрять в долине на несколько дней, пока снег не сойдет и снова откроется перевал. Днем его насыпало по щиколотку. Значит, на перевале его уже по брюхо оленям.

— Не подфартило нам с тобой, — проворчал куда-то в сторону Серафим. — Однако еды у нас на три дня…

Мы «произвели ревизию продуктов», как посчитал нужным охотник.

— В случае, зверя проходного возьмем, кабарожки б долине есть, — сказал Серафим и стал ремонтировать оленью упряжь, показывая своим видом, что двинемся мы дальше не скоро. Я взялся шить берестяные стельки в сапоги.

Снег не переставал, падал теперь крупными мокрыми хлопьями, холодил воздух и навевал знобкую тоску. Серафим подживил костерок, под тентом стало вроде потеплее.